8. СЛЕДОВАТЕЛЬ СОКОЛОВ. ПЕШКОМ ЧЕРЕЗ ДВА ФРОНТА

Третий, «колчаковский» следователь «Дела Романовых» Н. А. Соколов
В НАЧАЛЕ ЗИМЫ в Екатеринбурге появился странный и даже подозрительный субъект – худой, обросший, одноглазый. Другой его глаз был стеклянный.
Он постоял у входа в трактир на 1-й Береговой улице, изучая вывеску, на которой нарисован бурый медведь с головой больше тулова и надпись: «Трактиръ Сибирскiй Мишка. Заходи, выпей, закуси!» Поразмышлял, потом неловко, хромая на обе ноги, спустился вниз по ступенькам и устроился за пустым, без скатерти, столом в дальнем углу.
Осмотрелся. Изучил свои карманы, вытащил несколько измятых «керенок», горстку мелочи… Вздохнул, позвал полового, пробегавшего мимо, − один раз, второй:
− Человек! Человек, черт бы тебя побрал!..
− Сей момент, уважаемый! − каждый раз весело отзывался половой и бежал дальше.
Только через полчаса он остановился у столика одноглазого, который уже стал наливаться злобой.
– Чего-то желаете, господин-гражданин хороший? Али как?
Незнакомец замешкался с ответом, задумался нерешительно.
− Иль, может, на самом деле ничего вам тут не нужно? – нагло осведомился малый, разглядывая ободранное пальто клиента. – Тогда лучше вам в другое заведение. Так недалече закусочная для ямщиков. На Второй Береговой.
– Высек бы я тебя за твои советы! – прорычал одноглазый. – Или в холодную на недельку... Распустились тут! Совсем обнаглели при большевиках.
– Воля ваша, господин-гражданин, как скажете… – малый состроил обиженную рожу, но по ней было видно: будь его воля, такого гостя он и на порог не пустил бы. Хотя в трактире собирались не баре и не буржуи, а люд, в основном, простой − рабочие с Верхне-Исетского завода, с фабрики Злоказовых, железнодорожники; бывали и старатели, но больше всего крестьян из окрестных сел. Да еще городские извозчики, как до революции – лихачи, ломовые и ваньки.
Лихачи – снова в лаковых английских колясках на рессорах и на резиновом ходу, запряжённых парой, а то и тройкой, носились по улицам, возили богатую публику, и, как при царе, грозно рявкали: «Постор-р-о-нись!.. Держи пр-р-р-ава!» Людишки едва успевали выскакивать из-под копыт сытых и таких же наглых, как кучера, лошадей, кованных массивными подковами и сверкающих разукрашенной сбруей.
Ломовые неторопливо развозили грузы на своих битюгах, сильно, впрочем, похудевших: и овес кусался, и сено. Некому пахать, сеять и жать. Тысячи мужиков истреблены на войне. Много безотказных крестьянских лошадок тоже ушло на фронт – по мобилизации. Никого из военного чиновничества не заботило, как будут выживать крестьянские семьи, большей частью многодетные, потерявшие и кормильцев, и лошадей. Без лошади, а не дай Боже, еще и без коровы – совсем никуда. Во многих семьях пахарями стали бабы – одна у сохи, другая в упряжке вместо лошади, только что без хомута, чересседельника и вожжей.
Ваньки из извозчиков – самые бесправные и запуганные. Многие в городе не живут постоянно, а наезжают из окрестных сел. Возят клиентов на старых колымагах, тощими лошаденками. Кажется, скелет в коляску запряжен, а не лошадь. И ничего, чуть не падают лошадки, а все равно молча и старательно тянут и даже на сено себе зарабатывают.
Ваньки боятся всего и всех. Раньше боялись городовых, теперь милиционеров. Не имеешь государственного регистрационного номера – плати. Лошадь сбросила на проспекте навозные яблоки – плати. Харя подозрительная – плати. Пьяным возишь клиентов – плати. Трезвым – еще хуже, совсем подозрительный, плати… Остановился у трактира или ресторана, чтоб ночного седока подхватить, – пятак швейцару. Не заплатишь − пошел вон, а то швейцар еще и в рыло даст.
По вечерам и ночью ванька берет пьяных клиентов и не знает никогда, заплатит пассажир обещанный гривенник или нет. Хорошо, если и вздумал не платить, так просто уйдет. Иные же господа, особенно, из военных, совсем не любят о деньгах рассуждать, гневаются. Отмерит ваньке кулаком в челюсть, рявкнет: «Я за тебя, мерзавца, кровь проливаю на фронте, а ты с меня еще денег требуешь, подлец!» А вот который клиент попадается из налетчиков, тот и пулю в лоб бедному ваньке может пустить. И уйдет не торопясь. Уже бывало такое. Волноваться убийце не о чем: полиции нет в России уже третий год. Вместо нее новопридуманная милиция из гимназистов и студентов. Толку от мальчишек никакого, эти милиционеры боятся разбойного люда еще больше, чем бессловесный ванька.
Но недавно появились совсем другие, грозные милиционеры − из уголовных: карманники, фармазонщики, домушники, медвежатники, грабители и даже душегубы. И берут их на службу, без вопросов, всех берут. Деваться белым революционным властям некуда – прежних полицейских чинов зачислять нельзя, у них поражение в правах. Так что работать некому, а охранять порядок − тем более.
Появились на темных улицах и неизвестные доселе фулиганы. Из подрастающих, чаще из безотцовщины. Молодым шакалам, главное, развлечься – морду прохожему начистить смеха ради, без зубов оставить. Заодно и кошель пощупать. Или барыне какой господскую морду ножичком отметить крест-накрест. Если несговорчива и не желает по-доброму побрякушки отдать. Такие фулиганы многим девкам очень нравятся своей открытой жестокостью, которую полудеревенские дуры принимают за смелость и молодечество. Чем неотразим фулиган, так тем, что у него всегда в кармане денежка. Может хоть каждый день в портерную зазноб своих водить, одаривать, как настоящих барышень: то сережки, то колечко, дорогое зеркальце или пудреницу с настоящей французской пудрой. А то принесет платье – дорогое, бархатное, еще сохраняющее тепло и сногсшибательный заграничный аромат духов бывшей хозяйки, какой-нибудь барыни или буржуйки.
У «Сибирского Мишки» сиживает и купечество. Теперь многие из них не купцы, а мешочники и спекулянты. Возят контрабандой продовольствие из деревень и на черном рынке зашибают сумасшедшие деньги. Сам мужик в город продовольствие, прежде всего, хлеб сейчас не везет. Надо хлеб сдавать по твердым ценам, их еще Керенский установил. Но после этих цен на вырученное мало что купишь. В городе дороговизна стала просто беспощадная. И никакие комитеты по дороговизне, созданные еще Временным правительством, ничего не могут. На все цены подскочили до облаков. На керосин, на мануфактуру, посуду, гвозди, топоры, косы, спички, соль, готовую обувь, на материю разную, на кожу − да на все, даже на селедку. Меры овса в иной день без досады не купить, поездка на ярмарку обходится дороже выручки. Потому мужик и выжидает хороших цен на хлеб, а пока гноит зерно в ямах, прячет от реквизиторов – сначала от Керенского, потом от красных, теперь от белых.
Заскакивают к «Сибирскому Мишке» по привычке чиновники из городского суда и прокуратуры. Опрокинуть рюмку колчаковской монопольки и закусить стерлядкой или вонючим, но очень любимым местными деликатесом – омулем, квашенным в бочке. Суд и прокуратура совсем рядом, через три дома, за площадью.
Но этот бродяга со стеклянным глазом, причем черным (живой-то глаз серый), с лилово-красными отмороженными ушами, − непонятный. Уши торчат из-под рабочего картуза, но рабочие картузы так не носят. Или он из паровозного депо?
«Нет, − решил половой. − Не рабочий. По сторонам так и зыркает. Значит, есть что скрывать и бояться. Определенно, большевик. Шпион, стало быть. Лазутчик. Пластун. Как бы патрульных незаметно кликнуть?..»
Посетитель что-то учуял в молчании полового – слишком внимательно тот рассматривает гостя. И злобно зыркнул на малого горящим глазом.
Малый притворно опустил взгляд. И тут увидел под столом ноги гостя. Старые грязные лапти посетителя были по краям покрыты черной коркой. Снег под ними таял, превращаясь в розовую лужицу.
«Господи! Мать честная, ноги-то!.. Как сбил!.. – беззвучно ахнул половой. – Откуда ж ты явился, бродяга? Нет, не большевик. Или он? Вот полковнику Зайчеку интересно будет…»
– Так берем что-нибудь, уважаемый? – теперь не нагло, а почти сочувственно спросил половой. – Или не решили? Тогда я попозже подойду. («Надо все-таки милиционера незаметно позвать»).
Но не успел явно-тайный большевик и рта открыть, как за спиной полового раздался сочный баритон.
– Николай Алексеевич! Родной вы мой! – восклицал усатый, небольшого росточка судейский чиновник в старом вицмундире. Он широко улыбался и протягивал бродяге обе руки.
Тот не шевельнулся. Мрачно сверлил судейского единственным глазом.
Половой отступил на несколько шагов, поглядывая на дверь, и все не мог решить, что ему делать сейчас − бежать за милиционером или дождаться заказа.
– Ужель не узнали? – удивился и даже обиделся чиновник.
Отмороженный продолжал мрачно и глухо молчать. Усатый чуть шевельнул в воздухе пальцами, и малый, словно черт из табакерки, вмиг оказался рядом.
− Стул, − приказал судейский.
Второй стул тоже явился мгновенно, словно из воздуха.
− Никак не вспоминается? Устали, видно. Издалека, похоже, добирались, – судейский как бы защитил одноглазого от самого себя. – Я Сергеев, судебный следователь. Мы же вместе учились, Николай Алексеевич. Не могу не узнать однокорытника Соколова и пройти мимо! Или… ошибаюсь? Тогда прошу великодушно простить за беспокойство.
– Узнать я вас узнал… – резким и скрипучим фальцетом выговорил одноглазый. – Только что не сразу, Иван Александрович, не обессудьте. Тут про себя забудешь, кто есть…
– Откуда же вы? – спросил Сергеев, присаживаясь. – Каким счастливым светом?
– Из самой Пензы. Счастливым пешедралом.

Судебный следователь И.А. Сергеев
Сергеев даже привстал от изумления. Снова сел, бросил короткий взгляд под стол, тоже увидел окровавленные лапти, поразился. Вздохнул и покачал головой.
– Из самой Пензы? Неужели? И пешком?..
– Я же ясно сказал: пешедралом! – раздраженно повторил одноглазый. – Ногами – вот этими!
– И уши…
– А что уши? – спросил одноглазый, прикоснулся к правому и поморщился. – Отморозил, конечно, – криво усмехнулся он. – Ничего! Если болят, значит, не отвалятся.
– Так-с! – судейский решительно повернулся к половому. – Неси-ка, любезный, нам… Ну, там графинчик для начала. Паюсной два порциона, потом щей, только сегодняшних и с огня. Гурьевской, конечно, две. Да не забудь к графинчику каспийских стерлядок в лавровом маринаде, а к ним белужий бок – тоже на двоих…
Половой глянул по сторонам и тяжко вздохнул, сотворив плаксивую рожу.
– Извиняюсь, господа, но ничего из деликатеса нету. Щи вот могу. Больше никак. Каша есть, монополька. Ни икры, ни стерляди, ни белуги. Всё.
– Как так всё?– удивился судейский. – Мне-то не ври, Ермолай! Насквозь тебя, шельмеца, вижу. Третьего дня еще все было!
– Так то было третьего, правда ваша. А нонче ничего. Вчера не было привоза. И сегодня. Красные засели в Астрахани. Свои рыбаки тоже не привозят – белых боятся, что арестуют. За спекуляцию.
– Да что же это такое? – растерянно проговорил судейский, оглядевшись по сторонам.
– Ничего нету, – повторил половой.
Но склонился к самому уху Сергеева и прошептал:
– Вот ежели за царские… николаевки золотые, то для таких господ можно и найти.
– Что-о-о? – взревел судейский. – Что ты сказал, образина? Ах ты, подлец! – он схватил полового за ухо, потянул вниз и стал выкручивать. − Николаевки тебе? Империалы золотые? Царя выжидаешь, ушкуйник!.. Говори: много вас тут, изменников, монархистов продажных в трактире сидит? В остроге сгною!
– Виноват! – завопил половой. – Виноват, ваша милость Иван Александрович! Не так вы меня поняли!
– Все я правильно понял, разбойник!
– Каюсь, не так сказал! Не то слово, по глупости. Оно само вылетело!.. И откуда, проклятое, взялось! Не так поняли, господин судья!
– А как надо понимать? – поинтересовался Сергеев и потянул ухо ниже.
– Так, что с других, с нехороших и недостойных гостей − с большевиков или эсеров − и золотые можно стребовать, а с достойных господ, особенно, из судейских, грех вообще деньги брать. Всё сейчас я мигом! За любые, и за «сибирки» тоже.
Но судейский потянул ухо еще ниже.
– Отпустите его, Сергеев, – хрипло проговорил бродяга. – Пусть хоть щей принесет. Почему-то есть захотелось. Еще два дня назад. А вы как?
– И я тоже голоден, как зверь! – радостно заверил Сергеев. – Как волк зимой! Как Минотавр! Как циклоп Полифем! Тоже не завтракал. Вошел вот сейчас, сразу вслед за вами... Но какая удивительная встреча! В наши времена все друг друга только теряют, находит мало кто.
Он разжал пальцы, и освобожденный половой отскочил на безопасное расстояние.
– Запомни, мизерабль! – внушительно заявил малому Сергеев. – Ты давно живешь не в российской имперской сатрапии, не в красной жидовской малине «ре-се-фе-се-ре». А в вольной Сибирской республике под началом его высокопревосходительства Верховного правителя всей России контр-адмирала Колчака Александра Васильевича. Только ляпни мне еще раз про Кровавого Николашку! Никаких «николаевок», подлец! Все царское отменено. Навсегда. Хождение имеют только свои, народные, так сказать, «колчаковки»! – он улыбнулся Соколову и пояснил: – Так в народе называют новые деньги. Еще «сибирками».
– Мигом, господа-граждане, я мигом! – заверил половой и исчез в буфетной.
− Чтоб через две секунды всё на столе! − крикнул вслед Сергеев
– Вы что, Сергеев, всерьез? – мрачно спросил Соколов. – Так уверены?
– Принесет, принесет! Никуда не денется.
– Я о другом.
– О чем же?
– О том, что царские деньги отменены. Навсегда. И что эти… «колчаковки» ходят наравне?
– Гм, – кашлянул Сергеев. – Не наравне, Николай Алексеевич, а самостоятельно. Денежные билеты нового демократического государства − Сибирской республики. Это момент принципиальный. Нам еще не хватает своей наличности, так что иногда и «керенки» идут, – он хлопнул себя по левой стороне вицмундира, под синим сукном которого явственно проступали очертания толстого бумажника. − Но это временные трудности.
− Разве золото на земле отменили?
− На золотых «николаевках» − народная кровь, − внушительно сообщил Сергеев.
− Да неужели? − злобно хохотнул Соколов. − Как только вам, Сергеев, и вашим большевикам с эсерами удается ее там разглядеть?
Судейский улыбнулся и сказал дружески-укоризненно:
− Николай Алексеевич, голубчик! Ну, какой же я эсер? Я всегда сочувствовал одной партии − конституционных демократов, то есть партии народной свободы. Но только сочувствовал. Иногда. А теперь, когда в Сибири, наконец, твердая законная власть, когда дождались, наконец, Верховного правителя, народного диктатора – беспартийного, между прочим! Теперь кадеты мне не интересны. Так что я тоже беспартийный − так лучше для России.
– Знаете, бывший коллега, − проговорил Соколов с отвращением. − Я, пожалуй, пойду. Мне нужен штаб адмирала.
− Как так? Несолоно хлебавши? А щи куда? Графинчик? Закусочка?
− И средства, достаточные для вами заказанного, мной не предусмотрены, − добавил позорное признание Соколов.
Сергеев побагровел, даже слезы показались. Он протянул к собеседнику обе ладони и взмолился:
– Николай Алексеевич! Голубчик! Какие могут быть между нами счеты? Мы же однокорытники. А что может быть крепче студенческого братства! Сочтемся. Сегодня я, а завтра вы меня выручите. Вот устроитесь, осмотритесь. Все пойдет у вас хорошо. Ведь вы, как я вижу, не… левый? Насколько помню, ваши взгляды были несколько иными, не левыми, то есть...
– Мои взгляды никогда не менялись и остались прежними! – с ненавистью отрезал Соколов. – Попался бы большевикам, валялся мой труп в первой же канаве. Я о другом. Вы, действительно, считаете, что здесь больше не территория Российской империи? И царские деньги навсегда отменены?
– А что же еще здесь? Где она, империя? Профуфукал ее Государь император! И какая империя без императора. А Михаил, брат его августейший? Который так и не стал Михаилом Вторым, − так он в настоящий момент, когда отчизна страдает, в Сиаме с гейшами развлекается, опиум с одалисками курит. Или что у них там для оживления бытия…
– В самом деле?
– Неужели не знаете? Насчет Михаила Романова − последние сведения, надежные. Долго же вы пробыли на большевистской территории, да… а ведь товарищу Троцкому и его пропаганде соврать – раз плюнуть. То они писали, что император расстрелян, а семья жива. То вдруг каких-то эсеров кинулись судить якобы за расправу с Романовыми. И засудили, и расстреляли! А то вдруг стали предлагать немцам царя со всем семейством – в обмен на каких-то немецких красных разбойников… Чушь все это! – и пригнувшись к Соколову, зашептал ему на ухо: – У нас надежная агентура в германском генеральном штабе. Оттуда и сообщают конфиденциально: Романовы уже там. Все. Вывезли их немцы. Еще в июле. Через Пермь. По железной дороге. И всех слуг вывезли. Только сумасшедший Чемодуров остался. По случайности. Просто забыли его.
– Лакей?
– Точнее, камердинер.
– А кого же расстреляли в особняке инженера Ипатьева? Красные сообщали, что…
– Да, красные троцкие! – перебил его Сергеев. – Только они и сообщали. Больше никто. Солидные европейские газеты версию расстрела царской семьи не поддержали.
– А вы поддерживаете версию европейскую? Уверены?
– А мне не надо быть уверенным! – заявил Сергеев. – Судьба Романовых для меня – не вопрос веры. Я же сам и вел следствие по делу о так называемом «расстреле» большевиками Государя и прочих. И сейчас веду. Какой к черту расстрел! Чушь собачья! Спектакль. Инсценировка. Но Колчак требует доказать, что расстрел все же состоялся.
Соколов долго смотрел на свои подмороженные лиловые руки с выпирающими костями и суставами.
– Однако… – сипло заговорил он. – Однако же, были сведения, что до вас велось еще одно следствие.
– Следствие! – фыркнул Сергеев. – Разве это было следствие? Наметкин из судебной палаты подрядился прославиться. Месяц выкачивал воду из какой-то лесной шахты, чтобы достать оттуда трупы якобы убиенных Романовых. Полный идиот. Выкачивает из шахты, а вода туда прямиком из озерка по соседству снова вливается. Когда догадался, навезли пожарных насосов, целиком все озеро осушили. До дна. Вот тогда он и шахту освободил.
– И что же, нашел что-нибудь? – спросил Соколов,
Зрячий глаз его сверкнул и тут же погас.
Сергееву стало почему-то не по себе. Он глянул в сторону буфетной, но полового не увидел.
– Ничего. Хоть и бездельник, но на поводу у военных не пошел, – как можно небрежнее ответил Сергеев. – Что он там выкопал? Чей-то палец отрезанный и кусок кожи. То ли свиной, то ли говяжьей… Сам не знает. Челюсть вставную, не известно чью. Деревенько, лейб-лекарь, говорил, что Боткина челюсть, но не уверен, на ней не написано было. Пропала потом. Себе Наметкин протез, наверное, взял. Поверьте, Николай Алексеевич, давно вся семейка в Баден-Бадене. Правда, некоторые утверждают, что все-таки в Берлине. И глядя из своего безопасного далека, потешаются над нами, над нашей борьбой с красными, над нашими страданиями!
− А вы лично пришли к окончательному выводу?
− Пришел. И вывод мой звучит так: «Исследованная местность не исследована. Останки Романовых, о которых все говорят, что они здесь, я не нашел. И никто не найдет. За неимением таковых». Верховному не понравилось. А особенно разозлился генерал Дидерикс.
− Что за генерал?
− Назначен осуществлять руководство следствием.
− Криминалист?
− Нет, он в нашем деле − ни ухо, ни рыло. Только под ногами путался, лез, куда не следует. Неприятный тип. Тоже прославиться хочет. Участием в деле Романовых.
Соколов замолчал.
Пауза становилась все невыносимее, но зато стал хорошо слышен разговор за соседним столом трех извозчиков − ломового, лихача и ваньки.
Сначала Соколов и Сергеев не обращали внимания на мужицкую болтовню, но вдруг оба напряглись и стали прислушиваться.
– Намеднича, братцы, опять явление Государя было, – внушительно сказал ломовой.
– Где же теперь? – спросил ванька.
– На сей раз у Старых Низковец, которые за Коптяками.
– И что – ты сам видел?
– Сам-то нет, но верный человек сказывал, – заверил ломовой. – Чистую правду.
– Ну, дак и ты расскажи! – потребовал лихач. – Что он? Какой?
– Государь-то? Такой, как и доселе являлся. Весь в крестьянском, тулуп нагольный, только порты военные, генеральские, со шпорами.
– Ну как же! – согласился ванька. – Все ж царь. Не в лаптях же ему или валенках.
– И шапка на нем соболья.
– Враки! – заявил лихач. – Большевики его еще летом расстреляли, и всю родню его в доме на Вознесенском. Дядька снохи моей напротив енженера Ипатьева живет, Буйвид фамилия. В ту ночь проснулся, услышал выстрелы с той стороны. «Всё я понял тогда», – говорит.
– Всё-то ты знаешь, брат, да не на всё хват! И дядька твой такой же сказочник, – обиделся ломовой. – Как же могли царя расстрелять, если немец приказал большевикам отдать ему и Государя, и Императрицу, деточек всех и людей.
– Это так, – поддержал его ванька. – Немец – он, знаешь… Он – сила! Попробуй не отдай.
Лихач помолчал и со вздохом проговорил:
– Ну, ежели немец... Тут уж не попрешь супротив.
– Дак чаво грит? Государь-то?
– Дак чего… Всю правду. Подожди, дескать, народ русский, потерпи еще малёхо, вот ужо высвобожу тебя насовсем и землю дам всем вволю. Это, грит, все мои псы неверные – дворяне виноваты! Оне одне во всем виноватые, а я им верил, и вот как они и меня, и народ мой русский обманули! – нараспев говорил извозчик, словно дьякон в церкви. – Стали они, псы смердящие, промеж меня и моего народа возлюбленного русского. Стали, яко гидра многоголова, яко чудище стозевно!.. Вот за то, грит Государь наш, я им перву страшну казнь назначу – по справедливости. Кто прав, кто виноват – всяк свое получит. А тогда и наступит на земле царство русское, как небесное…
Мужики перекрестились. Лихач недоверчиво пощипывал свою бороду седым клином.
– Во глянь! – заявил ванька. – Кто еще так может сказать и так сделать? Только Государь Всея Святой Руси. А про дворян что? Все по правде. У нас что ни дворянин, либо жид крещеный, либо немец.
– А посеред русских что? Нет дворян? – возразил лихач.
– Дак сколько их тех, русских, – махнул рукой ванька. – Да и куда подевались!..
Лихач посопел и оставил бороду в покое.
– Ну, может, оно и так, – нехотя согласился он. – А ты мне вот что скажи! – потребовал он. – Верно, что Государь с красной звездой во лбу ходит? На шапке у него красна звезда. О пяти лучах.
– Слышал я от попа нашего, что та звезда в пять концов – против самого Диявола, − сообщил ломовой.
– Это ж сколько ты, Аким, ханжи выпил с твоим попом? – поинтересовался лихач. – Красну звезду – ее ж только большевики носят! На картузах.
– Сколько я ханжи выпил, до того тебе дела нет, – отрезал Аким. – Откуда ты вывез, что ту звезду одне большевики носят?
– Еще чекисты и жиды, – встрял ванька.
– И вся красна армия! – наступал Аким. – И командеры, и простой солдат.
– Точно так, – добавил ванька. – Тут их не отличить, бывает…
И все трое решили, что не отличить, у кого звезда на лбу – у чекиста, жида или у красноармейца. А теперь и у царя, да зачем?
− Затем, − пояснил ломовой Аким, − что хороших большевиков царь на службу возьмет. Заместо дворян. А вот коммунистов не возьмет, разгонит. И к белым офицерам у него тож доверия нету. Оттого и говорил народу Государь: предали дворяне с офицерством и его, и Святую Русь.
– Погодь, погодь, Аким! – вдруг спохватился лихач