8. СЛЕДОВАТЕЛЬ СОКОЛОВ. ПЕШКОМ ЧЕРЕЗ ДВА ФРОНТА

Третий, «колчаковский» следователь «Дела Романовых» Н. А. Соколов
В НАЧАЛЕ ЗИМЫ в Екатеринбурге появился странный и даже подозрительный субъект – худой, обросший, одноглазый. Другой его глаз был стеклянный.
Он постоял у входа в трактир на 1-й Береговой улице, изучая вывеску, на которой нарисован бурый медведь с головой больше тулова и надпись: «Трактиръ Сибирскiй Мишка. Заходи, выпей, закуси!» Поразмышлял, потом неловко, хромая на обе ноги, спустился вниз по ступенькам и устроился за пустым, без скатерти, столом в дальнем углу.
Осмотрелся. Изучил свои карманы, вытащил несколько измятых «керенок», горстку мелочи… Вздохнул, позвал полового, пробегавшего мимо, − один раз, второй:
− Человек! Человек, черт бы тебя побрал!..
− Сей момент, уважаемый! − каждый раз весело отзывался половой и бежал дальше.
Только через полчаса он остановился у столика одноглазого, который уже стал наливаться злобой.
– Чего-то желаете, господин-гражданин хороший? Али как?
Незнакомец замешкался с ответом, задумался нерешительно.
− Иль, может, на самом деле ничего вам тут не нужно? – нагло осведомился малый, разглядывая ободранное пальто клиента. – Тогда лучше вам в другое заведение. Так недалече закусочная для ямщиков. На Второй Береговой.
– Высек бы я тебя за твои советы! – прорычал одноглазый. – Или в холодную на недельку... Распустились тут! Совсем обнаглели при большевиках.
– Воля ваша, господин-гражданин, как скажете… – малый состроил обиженную рожу, но по ней было видно: будь его воля, такого гостя он и на порог не пустил бы. Хотя в трактире собирались не баре и не буржуи, а люд, в основном, простой − рабочие с Верхне-Исетского завода, с фабрики Злоказовых, железнодорожники; бывали и старатели, но больше всего крестьян из окрестных сел. Да еще городские извозчики, как до революции – лихачи, ломовые и ваньки.
Лихачи – снова в лаковых английских колясках на рессорах и на резиновом ходу, запряжённых парой, а то и тройкой, носились по улицам, возили богатую публику, и, как при царе, грозно рявкали: «Постор-р-о-нись!.. Держи пр-р-р-ава!» Людишки едва успевали выскакивать из-под копыт сытых и таких же наглых, как кучера, лошадей, кованных массивными подковами и сверкающих разукрашенной сбруей.
Ломовые неторопливо развозили грузы на своих битюгах, сильно, впрочем, похудевших: и овес кусался, и сено. Некому пахать, сеять и жать. Тысячи мужиков истреблены на войне. Много безотказных крестьянских лошадок тоже ушло на фронт – по мобилизации. Никого из военного чиновничества не заботило, как будут выживать крестьянские семьи, большей частью многодетные, потерявшие и кормильцев, и лошадей. Без лошади, а не дай Боже, еще и без коровы – совсем никуда. Во многих семьях пахарями стали бабы – одна у сохи, другая в упряжке вместо лошади, только что без хомута, чересседельника и вожжей.
Ваньки из извозчиков – самые бесправные и запуганные. Многие в городе не живут постоянно, а наезжают из окрестных сел. Возят клиентов на старых колымагах, тощими лошаденками. Кажется, скелет в коляску запряжен, а не лошадь. И ничего, чуть не падают лошадки, а все равно молча и старательно тянут и даже на сено себе зарабатывают.
Ваньки боятся всего и всех. Раньше боялись городовых, теперь милиционеров. Не имеешь государственного регистрационного номера – плати. Лошадь сбросила на проспекте навозные яблоки – плати. Харя подозрительная – плати. Пьяным возишь клиентов – плати. Трезвым – еще хуже, совсем подозрительный, плати… Остановился у трактира или ресторана, чтоб ночного седока подхватить, – пятак швейцару. Не заплатишь − пошел вон, а то швейцар еще и в рыло даст.
По вечерам и ночью ванька берет пьяных клиентов и не знает никогда, заплатит пассажир обещанный гривенник или нет. Хорошо, если и вздумал не платить, так просто уйдет. Иные же господа, особенно, из военных, совсем не любят о деньгах рассуждать, гневаются. Отмерит ваньке кулаком в челюсть, рявкнет: «Я за тебя, мерзавца, кровь проливаю на фронте, а ты с меня еще денег требуешь, подлец!» А вот который клиент попадается из налетчиков, тот и пулю в лоб бедному ваньке может пустить. И уйдет не торопясь. Уже бывало такое. Волноваться убийце не о чем: полиции нет в России уже третий год. Вместо нее новопридуманная милиция из гимназистов и студентов. Толку от мальчишек никакого, эти милиционеры боятся разбойного люда еще больше, чем бессловесный ванька.
Но недавно появились совсем другие, грозные милиционеры − из уголовных: карманники, фармазонщики, домушники, медвежатники, грабители и даже душегубы. И берут их на службу, без вопросов, всех берут. Деваться белым революционным властям некуда – прежних полицейских чинов зачислять нельзя, у них поражение в правах. Так что работать некому, а охранять порядок − тем более.
Появились на темных улицах и неизвестные доселе фулиганы. Из подрастающих, чаще из безотцовщины. Молодым шакалам, главное, развлечься – морду прохожему начистить смеха ради, без зубов оставить. Заодно и кошель пощупать. Или барыне какой господскую морду ножичком отметить крест-накрест. Если несговорчива и не желает по-доброму побрякушки отдать. Такие фулиганы многим девкам очень нравятся своей открытой жестокостью, которую полудеревенские дуры принимают за смелость и молодечество. Чем неотразим фулиган, так тем, что у него всегда в кармане денежка. Может хоть каждый день в портерную зазноб своих водить, одаривать, как настоящих барышень: то сережки, то колечко, дорогое зеркальце или пудреницу с настоящей французской пудрой. А то принесет платье – дорогое, бархатное, еще сохраняющее тепло и сногсшибательный заграничный аромат духов бывшей хозяйки, какой-нибудь барыни или буржуйки.
У «Сибирского Мишки» сиживает и купечество. Теперь многие из них не купцы, а мешочники и спекулянты. Возят контрабандой продовольствие из деревень и на черном рынке зашибают сумасшедшие деньги. Сам мужик в город продовольствие, прежде всего, хлеб сейчас не везет. Надо хлеб сдавать по твердым ценам, их еще Керенский установил. Но после этих цен на вырученное мало что купишь. В городе дороговизна стала просто беспощадная. И никакие комитеты по дороговизне, созданные еще Временным правительством, ничего не могут. На все цены подскочили до облаков. На керосин, на мануфактуру, посуду, гвозди, топоры, косы, спички, соль, готовую обувь, на материю разную, на кожу − да на все, даже на селедку. Меры овса в иной день без досады не купить, поездка на ярмарку обходится дороже выручки. Потому мужик и выжидает хороших цен на хлеб, а пока гноит зерно в ямах, прячет от реквизиторов – сначала от Керенского, потом от красных, теперь от белых.
Заскакивают к «Сибирскому Мишке» по привычке чиновники из городского суда и прокуратуры. Опрокинуть рюмку колчаковской монопольки и закусить стерлядкой или вонючим, но очень любимым местными деликатесом – омулем, квашенным в бочке. Суд и прокуратура совсем рядом, через три дома, за площадью.
Но этот бродяга со стеклянным глазом, причем черным (живой-то глаз серый), с лилово-красными отмороженными ушами, − непонятный. Уши торчат из-под рабочего картуза, но рабочие картузы так не носят. Или он из паровозного депо?
«Нет, − решил половой. − Не рабочий. По сторонам так и зыркает. Значит, есть что скрывать и бояться. Определенно, большевик. Шпион, стало быть. Лазутчик. Пластун. Как бы патрульных незаметно кликнуть?..»
Посетитель что-то учуял в молчании полового – слишком внимательно тот рассматривает гостя. И злобно зыркнул на малого горящим глазом.
Малый притворно опустил взгляд. И тут увидел под столом ноги гостя. Старые грязные лапти посетителя были по краям покрыты черной коркой. Снег под ними таял, превращаясь в розовую лужицу.
«Господи! Мать честная, ноги-то!.. Как сбил!.. – беззвучно ахнул половой. – Откуда ж ты явился, бродяга? Нет, не большевик. Или он? Вот полковнику Зайчеку интересно будет…»
– Так берем что-нибудь, уважаемый? – теперь не нагло, а почти сочувственно спросил половой. – Или не решили? Тогда я попозже подойду. («Надо все-таки милиционера незаметно позвать»).
Но не успел явно-тайный большевик и рта открыть, как за спиной полового раздался сочный баритон.
– Николай Алексеевич! Родной вы мой! – восклицал усатый, небольшого росточка судейский чиновник в старом вицмундире. Он широко улыбался и протягивал бродяге обе руки.
Тот не шевельнулся. Мрачно сверлил судейского единственным глазом.
Половой отступил на несколько шагов, поглядывая на дверь, и все не мог решить, что ему делать сейчас − бежать за милиционером или дождаться заказа.
– Ужель не узнали? – удивился и даже обиделся чиновник.
Отмороженный продолжал мрачно и глухо молчать. Усатый чуть шевельнул в воздухе пальцами, и малый, словно черт из табакерки, вмиг оказался рядом.
− Стул, − приказал судейский.
Второй стул тоже явился мгновенно, словно из воздуха.
− Никак не вспоминается? Устали, видно. Издалека, похоже, добирались, – судейский как бы защитил одноглазого от самого себя. – Я Сергеев, судебный следователь. Мы же вместе учились, Николай Алексеевич. Не могу не узнать однокорытника Соколова и пройти мимо! Или… ошибаюсь? Тогда прошу великодушно простить за беспокойство.
– Узнать я вас узнал… – резким и скрипучим фальцетом выговорил одноглазый. – Только что не сразу, Иван Александрович, не обессудьте. Тут про себя забудешь, кто есть…
– Откуда же вы? – спросил Сергеев, присаживаясь. – Каким счастливым светом?
– Из самой Пензы. Счастливым пешедралом.

Судебный следователь И.А. Сергеев
Сергеев даже привстал от изумления. Снова сел, бросил короткий взгляд под стол, тоже увидел окровавленные лапти, поразился. Вздохнул и покачал головой.
– Из самой Пензы? Неужели? И пешком?..
– Я же ясно сказал: пешедралом! – раздраженно повторил одноглазый. – Ногами – вот этими!
– И уши…
– А что уши? – спросил одноглазый, прикоснулся к правому и поморщился. – Отморозил, конечно, – криво усмехнулся он. – Ничего! Если болят, значит, не отвалятся.
– Так-с! – судейский решительно повернулся к половому. – Неси-ка, любезный, нам… Ну, там графинчик для начала. Паюсной два порциона, потом щей, только сегодняшних и с огня. Гурьевской, конечно, две. Да не забудь к графинчику каспийских стерлядок в лавровом маринаде, а к ним белужий бок – тоже на двоих…
Половой глянул по сторонам и тяжко вздохнул, сотворив плаксивую рожу.
– Извиняюсь, господа, но ничего из деликатеса нету. Щи вот могу. Больше никак. Каша есть, монополька. Ни икры, ни стерляди, ни белуги. Всё.
– Как так всё?– удивился судейский. – Мне-то не ври, Ермолай! Насквозь тебя, шельмеца, вижу. Третьего дня еще все было!
– Так то было третьего, правда ваша. А нонче ничего. Вчера не было привоза. И сегодня. Красные засели в Астрахани. Свои рыбаки тоже не привозят – белых боятся, что арестуют. За спекуляцию.
– Да что же это такое? – растерянно проговорил судейский, оглядевшись по сторонам.
– Ничего нету, – повторил половой.
Но склонился к самому уху Сергеева и прошептал:
– Вот ежели за царские… николаевки золотые, то для таких господ можно и найти.
– Что-о-о? – взревел судейский. – Что ты сказал, образина? Ах ты, подлец! – он схватил полового за ухо, потянул вниз и стал выкручивать. − Николаевки тебе? Империалы золотые? Царя выжидаешь, ушкуйник!.. Говори: много вас тут, изменников, монархистов продажных в трактире сидит? В остроге сгною!
– Виноват! – завопил половой. – Виноват, ваша милость Иван Александрович! Не так вы меня поняли!
– Все я правильно понял, разбойник!
– Каюсь, не так сказал! Не то слово, по глупости. Оно само вылетело!.. И откуда, проклятое, взялось! Не так поняли, господин судья!
– А как надо понимать? – поинтересовался Сергеев и потянул ухо ниже.
– Так, что с других, с нехороших и недостойных гостей − с большевиков или эсеров − и золотые можно стребовать, а с достойных господ, особенно, из судейских, грех вообще деньги брать. Всё сейчас я мигом! За любые, и за «сибирки» тоже.
Но судейский потянул ухо еще ниже.
– Отпустите его, Сергеев, – хрипло проговорил бродяга. – Пусть хоть щей принесет. Почему-то есть захотелось. Еще два дня назад. А вы как?
– И я тоже голоден, как зверь! – радостно заверил Сергеев. – Как волк зимой! Как Минотавр! Как циклоп Полифем! Тоже не завтракал. Вошел вот сейчас, сразу вслед за вами... Но какая удивительная встреча! В наши времена все друг друга только теряют, находит мало кто.
Он разжал пальцы, и освобожденный половой отскочил на безопасное расстояние.
– Запомни, мизерабль! – внушительно заявил малому Сергеев. – Ты давно живешь не в российской имперской сатрапии, не в красной жидовской малине «ре-се-фе-се-ре». А в вольной Сибирской республике под началом его высокопревосходительства Верховного правителя всей России контр-адмирала Колчака Александра Васильевича. Только ляпни мне еще раз про Кровавого Николашку! Никаких «николаевок», подлец! Все царское отменено. Навсегда. Хождение имеют только свои, народные, так сказать, «колчаковки»! – он улыбнулся Соколову и пояснил: – Так в народе называют новые деньги. Еще «сибирками».
– Мигом, господа-граждане, я мигом! – заверил половой и исчез в буфетной.
− Чтоб через две секунды всё на столе! − крикнул вслед Сергеев
– Вы что, Сергеев, всерьез? – мрачно спросил Соколов. – Так уверены?
– Принесет, принесет! Никуда не денется.
– Я о другом.
– О чем же?
– О том, что царские деньги отменены. Навсегда. И что эти… «колчаковки» ходят наравне?
– Гм, – кашлянул Сергеев. – Не наравне, Николай Алексеевич, а самостоятельно. Денежные билеты нового демократического государства − Сибирской республики. Это момент принципиальный. Нам еще не хватает своей наличности, так что иногда и «керенки» идут, – он хлопнул себя по левой стороне вицмундира, под синим сукном которого явственно проступали очертания толстого бумажника. − Но это временные трудности.
− Разве золото на земле отменили?
− На золотых «николаевках» − народная кровь, − внушительно сообщил Сергеев.
− Да неужели? − злобно хохотнул Соколов. − Как только вам, Сергеев, и вашим большевикам с эсерами удается ее там разглядеть?
Судейский улыбнулся и сказал дружески-укоризненно:
− Николай Алексеевич, голубчик! Ну, какой же я эсер? Я всегда сочувствовал одной партии − конституционных демократов, то есть партии народной свободы. Но только сочувствовал. Иногда. А теперь, когда в Сибири, наконец, твердая законная власть, когда дождались, наконец, Верховного правителя, народного диктатора – беспартийного, между прочим! Теперь кадеты мне не интересны. Так что я тоже беспартийный − так лучше для России.
– Знаете, бывший коллега, − проговорил Соколов с отвращением. − Я, пожалуй, пойду. Мне нужен штаб адмирала.
− Как так? Несолоно хлебавши? А щи куда? Графинчик? Закусочка?
− И средства, достаточные для вами заказанного, мной не предусмотрены, − добавил позорное признание Соколов.
Сергеев побагровел, даже слезы показались. Он протянул к собеседнику обе ладони и взмолился:
– Николай Алексеевич! Голубчик! Какие могут быть между нами счеты? Мы же однокорытники. А что может быть крепче студенческого братства! Сочтемся. Сегодня я, а завтра вы меня выручите. Вот устроитесь, осмотритесь. Все пойдет у вас хорошо. Ведь вы, как я вижу, не… левый? Насколько помню, ваши взгляды были несколько иными, не левыми, то есть...
– Мои взгляды никогда не менялись и остались прежними! – с ненавистью отрезал Соколов. – Попался бы большевикам, валялся мой труп в первой же канаве. Я о другом. Вы, действительно, считаете, что здесь больше не территория Российской империи? И царские деньги навсегда отменены?
– А что же еще здесь? Где она, империя? Профуфукал ее Государь император! И какая империя без императора. А Михаил, брат его августейший? Который так и не стал Михаилом Вторым, − так он в настоящий момент, когда отчизна страдает, в Сиаме с гейшами развлекается, опиум с одалисками курит. Или что у них там для оживления бытия…
– В самом деле?
– Неужели не знаете? Насчет Михаила Романова − последние сведения, надежные. Долго же вы пробыли на большевистской территории, да… а ведь товарищу Троцкому и его пропаганде соврать – раз плюнуть. То они писали, что император расстрелян, а семья жива. То вдруг каких-то эсеров кинулись судить якобы за расправу с Романовыми. И засудили, и расстреляли! А то вдруг стали предлагать немцам царя со всем семейством – в обмен на каких-то немецких красных разбойников… Чушь все это! – и пригнувшись к Соколову, зашептал ему на ухо: – У нас надежная агентура в германском генеральном штабе. Оттуда и сообщают конфиденциально: Романовы уже там. Все. Вывезли их немцы. Еще в июле. Через Пермь. По железной дороге. И всех слуг вывезли. Только сумасшедший Чемодуров остался. По случайности. Просто забыли его.
– Лакей?
– Точнее, камердинер.
– А кого же расстреляли в особняке инженера Ипатьева? Красные сообщали, что…
– Да, красные троцкие! – перебил его Сергеев. – Только они и сообщали. Больше никто. Солидные европейские газеты версию расстрела царской семьи не поддержали.
– А вы поддерживаете версию европейскую? Уверены?
– А мне не надо быть уверенным! – заявил Сергеев. – Судьба Романовых для меня – не вопрос веры. Я же сам и вел следствие по делу о так называемом «расстреле» большевиками Государя и прочих. И сейчас веду. Какой к черту расстрел! Чушь собачья! Спектакль. Инсценировка. Но Колчак требует доказать, что расстрел все же состоялся.
Соколов долго смотрел на свои подмороженные лиловые руки с выпирающими костями и суставами.
– Однако… – сипло заговорил он. – Однако же, были сведения, что до вас велось еще одно следствие.
– Следствие! – фыркнул Сергеев. – Разве это было следствие? Наметкин из судебной палаты подрядился прославиться. Месяц выкачивал воду из какой-то лесной шахты, чтобы достать оттуда трупы якобы убиенных Романовых. Полный идиот. Выкачивает из шахты, а вода туда прямиком из озерка по соседству снова вливается. Когда догадался, навезли пожарных насосов, целиком все озеро осушили. До дна. Вот тогда он и шахту освободил.
– И что же, нашел что-нибудь? – спросил Соколов,
Зрячий глаз его сверкнул и тут же погас.
Сергееву стало почему-то не по себе. Он глянул в сторону буфетной, но полового не увидел.
– Ничего. Хоть и бездельник, но на поводу у военных не пошел, – как можно небрежнее ответил Сергеев. – Что он там выкопал? Чей-то палец отрезанный и кусок кожи. То ли свиной, то ли говяжьей… Сам не знает. Челюсть вставную, не известно чью. Деревенько, лейб-лекарь, говорил, что Боткина челюсть, но не уверен, на ней не написано было. Пропала потом. Себе Наметкин протез, наверное, взял. Поверьте, Николай Алексеевич, давно вся семейка в Баден-Бадене. Правда, некоторые утверждают, что все-таки в Берлине. И глядя из своего безопасного далека, потешаются над нами, над нашей борьбой с красными, над нашими страданиями!
− А вы лично пришли к окончательному выводу?
− Пришел. И вывод мой звучит так: «Исследованная местность не исследована. Останки Романовых, о которых все говорят, что они здесь, я не нашел. И никто не найдет. За неимением таковых». Верховному не понравилось. А особенно разозлился генерал Дидерикс.
− Что за генерал?
− Назначен осуществлять руководство следствием.
− Криминалист?
− Нет, он в нашем деле − ни ухо, ни рыло. Только под ногами путался, лез, куда не следует. Неприятный тип. Тоже прославиться хочет. Участием в деле Романовых.
Соколов замолчал.
Пауза становилась все невыносимее, но зато стал хорошо слышен разговор за соседним столом трех извозчиков − ломового, лихача и ваньки.
Сначала Соколов и Сергеев не обращали внимания на мужицкую болтовню, но вдруг оба напряглись и стали прислушиваться.
– Намеднича, братцы, опять явление Государя было, – внушительно сказал ломовой.
– Где же теперь? – спросил ванька.
– На сей раз у Старых Низковец, которые за Коптяками.
– И что – ты сам видел?
– Сам-то нет, но верный человек сказывал, – заверил ломовой. – Чистую правду.
– Ну, дак и ты расскажи! – потребовал лихач. – Что он? Какой?
– Государь-то? Такой, как и доселе являлся. Весь в крестьянском, тулуп нагольный, только порты военные, генеральские, со шпорами.
– Ну как же! – согласился ванька. – Все ж царь. Не в лаптях же ему или валенках.
– И шапка на нем соболья.
– Враки! – заявил лихач. – Большевики его еще летом расстреляли, и всю родню его в доме на Вознесенском. Дядька снохи моей напротив енженера Ипатьева живет, Буйвид фамилия. В ту ночь проснулся, услышал выстрелы с той стороны. «Всё я понял тогда», – говорит.
– Всё-то ты знаешь, брат, да не на всё хват! И дядька твой такой же сказочник, – обиделся ломовой. – Как же могли царя расстрелять, если немец приказал большевикам отдать ему и Государя, и Императрицу, деточек всех и людей.
– Это так, – поддержал его ванька. – Немец – он, знаешь… Он – сила! Попробуй не отдай.
Лихач помолчал и со вздохом проговорил:
– Ну, ежели немец... Тут уж не попрешь супротив.
– Дак чаво грит? Государь-то?
– Дак чего… Всю правду. Подожди, дескать, народ русский, потерпи еще малёхо, вот ужо высвобожу тебя насовсем и землю дам всем вволю. Это, грит, все мои псы неверные – дворяне виноваты! Оне одне во всем виноватые, а я им верил, и вот как они и меня, и народ мой русский обманули! – нараспев говорил извозчик, словно дьякон в церкви. – Стали они, псы смердящие, промеж меня и моего народа возлюбленного русского. Стали, яко гидра многоголова, яко чудище стозевно!.. Вот за то, грит Государь наш, я им перву страшну казнь назначу – по справедливости. Кто прав, кто виноват – всяк свое получит. А тогда и наступит на земле царство русское, как небесное…
Мужики перекрестились. Лихач недоверчиво пощипывал свою бороду седым клином.
– Во глянь! – заявил ванька. – Кто еще так может сказать и так сделать? Только Государь Всея Святой Руси. А про дворян что? Все по правде. У нас что ни дворянин, либо жид крещеный, либо немец.
– А посеред русских что? Нет дворян? – возразил лихач.
– Дак сколько их тех, русских, – махнул рукой ванька. – Да и куда подевались!..
Лихач посопел и оставил бороду в покое.
– Ну, может, оно и так, – нехотя согласился он. – А ты мне вот что скажи! – потребовал он. – Верно, что Государь с красной звездой во лбу ходит? На шапке у него красна звезда. О пяти лучах.
– Слышал я от попа нашего, что та звезда в пять концов – против самого Диявола, − сообщил ломовой.
– Это ж сколько ты, Аким, ханжи выпил с твоим попом? – поинтересовался лихач. – Красну звезду – ее ж только большевики носят! На картузах.
– Сколько я ханжи выпил, до того тебе дела нет, – отрезал Аким. – Откуда ты вывез, что ту звезду одне большевики носят?
– Еще чекисты и жиды, – встрял ванька.
– И вся красна армия! – наступал Аким. – И командеры, и простой солдат.
– Точно так, – добавил ванька. – Тут их не отличить, бывает…
И все трое решили, что не отличить, у кого звезда на лбу – у чекиста, жида или у красноармейца. А теперь и у царя, да зачем?
− Затем, − пояснил ломовой Аким, − что хороших большевиков царь на службу возьмет. Заместо дворян. А вот коммунистов не возьмет, разгонит. И к белым офицерам у него тож доверия нету. Оттого и говорил народу Государь: предали дворяне с офицерством и его, и Святую Русь.
– Погодь, погодь, Аким! – вдруг спохватился лихач Елфим. – Дак как же Государь по Сибири ходит, коль его немцы к себе затребовали? И в Германию вывезли?
– А кто тебе таку дуру сказал, что в Германию? – усмехнулся Аким.
– Дак ты же сам и сказал!
– Фефёла ты, Елфим, был, такой и будешь! – заявил Аким. – Немец – он только семейство Государево забрал для схрону, а Государь отказался. Не брошу, грит, никогда Рассею родну – и точка! А то какой же я буду царь в той Германии? Русский или заграничный? Нет, от Рассеи-матушки я никуда. Так и сказал немцу!
Елфим снова взялся за бороду.
– Не сильно-то он ее соблюдал, Рассею… – хмуро возразил он. – Чаво ж он тогда с престола сошел? Сам же сошел – никто его не скидывал оттедова. Отрекшись! А, Петруха? − спросил он у ваньки. − Что скажешь на то?
– На все воля Божья, – вздохнул Петруха.
– Вот оно! – торжествующе заявил Елфим. – Сам же говоришь: без воли Божией ни один волос с головы не выпадет! А тут царя с престола сверзить. Разве такое без Бога бывает? Или не бывает? – хитро прищурился он.
– Не бывает! – согласился Аким. – У Бога на все свой расчет и порядок. Вот и попустил Господь смуту и отречение. Чтоб потом лучше стало, после всех испытаний. Он Государя таким манером от дворян отодвинул, чтоб они Рассею дальше не грабили и не мучили. Потому как они никогда на свою руку охулки не положат. То одну войну затеяли, потом другую. А Государь никогда не хотел войны, он решил послушать Григорья Распутина − того самого, старца из села Покровского Тобольской губернии, чтобы русский народ на войне не истреблять направо и налево. Вот тогда дворяне Григорья и убили. Потому как война им нужна, а не народу. И Государь один супротив всех дворян остался. А вот теперь настало время, и Господь царя-батюшку поддержал. Сначала спас Государя императора Николая Александровича тем, что подальше от престола отодвинул. Потому как одна гибель от того престола шла. Потом снова вернет. А до того Государь плавает и будет плавать в студеном море на белом корабле, который к земле никогда не пристает. А только когда Государь простому народу явиться хочет, тогда корабль причаливает.
Тут мужикам принесли щи и кашу с требухой и полштофа водки. Степенно перекрестившись, выпили по стопке и неторопливо принялись за еду, постукивая деревянными ложками.
Соколов зачем-то вытащил из глазницы свой протез и принялся полировать его рукавом, особенно тщательно − черную радужку. Сергеев молча наблюдал, едва удерживая брезгливую гримасу и, наконец, заговорил.
– Вот видите! – с бодрой уверенностью заявил он. – Все слышали, дорогой коллега? Вот что народ говорит! Жив царь. А ее, мудрость народную, никто отрицать не может. Надеюсь, и вы тоже не станете.
– В чем вы ее узрели, мудрость пресловутую? – презрительно бросил Соколов. – В том, что галлюцинация царя в зипуне ходит среди пьяных и дураков? Очевидно, свойства здешней сивухи таковы, что после второго стакана кого угодно увидеть можно. Змея Горыныча, например. Или Троцкого с православным крестом на груди.
И со шлепком загнал протез на место.
– Я всегда восхищался вашей способностью увидеть в бесспорном явлении новые, спорные оттенки, – с легкой обидой проговорил Сергеев.
И медленно и бережно огладил свои аккуратные усы.
Соколов равнодушно смотрел сквозь коллегу и вдруг вспомнил, что отец судебного следователя Сергеева был крещеным евреем.
– Тем не менее, – продолжил Сергеев, – даже у ученых, в частности, у знаменитого исследователя русского народного творчества профессора Грота, на этот счет сформулирован основополагающий принцип: «Любая народная легенда имеет ноги».
Соколов усмехнулся.
– Профессор Грот, безусловно, прав, – произнес он, – В рамках его науки. Вы же сами сказали − легенда, сиречь выдумка. Вот пусть Грот и занимается сказками, а мы займемся своим делом. Фактами. А не дурацкими выдумками.
Сергеев пожал плечами и глянул в сторону буфетной.
– У легенды, которую мы сейчас услышали, действительно, есть ноги, – продолжил Соколов, – Здесь я соглашусь и с вами, и с профессором Гротом. Хотелось бы только узнать, какая тварь эти ноги приделала, а какая запустила сию бредятину в свет и заставляет ее разгуливать повсюду. Надо же! – физиономия Соколова злобно перекосилась. – Только вообразить: царь с большевицкой звездой на картузе! А?
– На собольей шапке, – уточнил Сергеев.
Соколов визгливо расхохотался.
– Да хоть на заднице! – крикнул он. – Завтра услышим от этих идиотов, что Государь под красным флагом ведет в бой войска товарища Троцкого!
Сергеев лишь развел руками: мало ли какие диковины бывают на белом свете, но они существуют, даже самые невероятные.
От необходимости продолжать тему спас половой.
Звякнул графинчик, весь в ледяной шубе, на столе запылали две тарелки сибирских щей с густо рубленой свеклой, с капустой-хряпой, то есть листовой, а не кочанной; с непременной мозговой костью и с горстью нечищеного чеснока. Неочищенный чеснок во щах зимой – изобретение сибирских крестьян, лучшее средство от скорбута. Икры и белуги все-таки в трактире не оказалось, но половой принес, помимо стерляди, не два, а четыре огромных куска омуля.
– А вот мы щец сейчас! – весело заявил следователь Сергеев и потер ладони. Взялся за графин, открыл пробку. – Не возражаете, коллега?
Следователь Соколов благодарно кивнул, потом двумя пальцами несмело взял тяжелую граненую чарку на ножке и загрустил, глядя на густую от холода водку. Вздохнул и чарку поставил.
– Что-то побаиваюсь, – признался он. – Два дня в желудке пусто.
– В самый раз! – заверил Сергеев. – Одну под щи очень хорошо и полезно. А там по обстоятельствам.
Соколов снова вздохнул и снова взял чарку.
– Так за что же, Иван Александрович? – нормальным человеческим голосом спросил он.
– За встречу нашу, столь неожиданную, как и замечательную!
– Да, – согласился Соколов. – Бесспорно, счастливую… Сам Создатель привел вас сюда ко мне на выручку.
– Зачем же так! – запротестовал Сергеев. – Счастливое стечение. В нужное время в нужном месте. Всегда радостна встреча старых однокурсников. Ведь студенческое братство – оно всемирно, прекрасно. Оно вечно! – и он спел добрым уютным басом:
Gaudeamus igitur
Juvenus dum sumus![1]
– Нет! – резко прервал его Соколов.
Лицо его перекосилось, словно у эпилептика, голова затряслась, он неожиданно выгнулся назад, и Сергеев привстал в ужасе: «Так у него падучая!»
Но все обошлось. Соколов тут же обмяк, расслабился и тихо произнес:
– Простите, Иван Александрович… Лихорадка не отпускает... Но с вашего позволения, – голос его окреп, – предлагаю, прежде всего, выпить за наше избавление от большевистского ада!
Сергеев с готовностью закивал и поднял чарку.
– За полное избавление!
– Но это станет возможным, только тогда, когда мы все, русские люди, поймем и осознаем свою вину перед династией российской… перед святой памяти мучеником Государем Николаем Александровичем!
Сергеев, поднесший уже чарку к усам, слегка отодвинул ее в сторону.
– Почему мучеником? – удивленным шепотом спросил он.
– Потому… потому… – пытался выговорить Соколов. Он крепко, всей ладонью сжимал чарку за ножку, и водка тряслась и переливалась через край в его тарелку со щами.
«Да хоть бы ты выпил, – с досадой подумал Сергеев. – Угомонился бы со своим бредом. Вот грохнется сейчас. Что с ним делать?»
Он хорошо помнил, что в университете у Соколова была стойкая репутация полубезумца. Не было у него друзей, не было и женщин.
– Я потому так заявляю, – овладел собой Соколов, – что у меня иные, совершенно иные сведения о Государе императоре.
– И какие же? – осторожно спросил Сергеев.
– Расстрелян Государь. Вместе со всем своим семейством, – тихо проговорил Соколов.
– Однако… – покачал головой Сергеев. – Ведь вы здесь, кажется, не были последние полгода и многого не знаете.
– Не был, – подтвердил Соколов. – Да… совсем не был. Но я…
– Знаете ли, Николай Алексеевич! – смело перебил его Сергеев. – Что это мы, ей-Богу, как большевики на митинге! Давайте приступим, наконец, к главному. А потом и к «слушанию дела». Поговорим подробнее. Мне очень интересно ваше мнение.
– А мне – ваше! – неожиданно улыбнулся Соколов, чокнулся с однокурсником, одним длинным глотком осушил чарку, съел несколько ложек щей и застыл.
– Да! – вдруг произнес он, словно во сне. – Именно так, а не иначе…
– Что такое? – встрепенулся Сергеев. – Нехорошо?
Соколов прижмурил зрячий глаз и усмехнулся.
– Нет-нет, напротив, Иван Александрович. Мне-то как раз хорошо. Физически. Да и морально. Просто мысль пришла в голову одна, неожиданная... Давайте-ка еще по одной!
Щи доели в молчании. Соколов слегка опьянел, но при этом живой глаз его оставался чистым и ясным, а черный покрылся пьяной мутью.
– Поверите ли… – заговорил он и потянулся к стерлядям.
Но Сергеев его остановил.
– Я бы рекомендовал сейчас сначала кашки, чтобы все щели в желудке замазать. А там и стерлядок. И омуль еще. А то давайте гуся потребуем!
– Гуся? Настоящего? Жареного? – недоверчиво уставился на него Соколов.
– Гуся, целиком всего!
– Я и забыл уже, что в нашей жизни может существовать такая категория – жареный гусь! Тоже легенда… на ногах… на лапах... лапчатых.
– Не против?
– Нет, но, в самом деле, вы правы: каша, а потом уже остальное.
− Еще чарку? − предложил Сергеев.
Выпив, Соколов с удовольствием погрузил ложку в миску с гурьевской кашей.
– Да… – чавкал он. – Сейчас мне уже самому не верится, что два месяца из Пензы шел… И все пешком, и все ночами.
Сергеев покачал головой.
– Какой ужас! И как только вы все это вынесли?
– Сам не знаю, – признался следователь Соколов. – И не знаю, что дальше.
– Все устроится, я уверен.
Соколов кивнул, отложил ложку и усмехнулся.
– Знали бы вы, коллега, что за казус со мной случился в Расстегаеве! Не поверите.
– Ну и? – склонился к нему Сергеев.
– Шел я ночами, понятно, – заговорил Соколов. – И к утру под Расстегаевым наткнулся на сеновал – большой, крепкий, сено свежевысушенное. Тут еще… тут еще…
Он уставился на блюдо со стерлядью, выложенной спиралью, рядом возвышался белужий бок, копченный на можжевеловых ветках. Взял нож, отхватил кусок рыбы и жадно сжевал.
– Еще был у меня за пазухой ломоть хлеба. В одной деревне Христа ради подали. Дело уже к середине ноября. На мне старый, очень вонючий и очень теплый зипунишко. Лапти новенькие – тоже ради Христа. Еще по одной?
– Не повредит? – на всякий случай спросил Сергеев.
– Вам? Нисколько! – усмехнулся Соколов. – Я же вас насквозь вижу и всегда видел – с самого начала, еще с первого курса. И прекрасно знаю, кто вы есть, кем были и кем будете… Еще десять таких чарок – и даже они вам не повредят.
Сергеев слегка поморщился. Вот как – с первого курса и «насквозь». Но чарки наполнил и чокнулся.
– Зарылся я в сено. А оно теплое! Как в теплой ванне лежу, такое блаженство, – он ухватил на вилку сразу два куска стерляди. – Хозяин, видно, лодырь несусветный – тогда мне подумалось. Сено не досушил, оно и подгорало, отсюда такое тепло. И, знаете ли, разлегся я, как падишах на подушках, и проспал рассвет. А с рассветом хозяин меня и выковырял вилами…
Он бросил короткий взгляд на Сергеева. Тот слушал с чрезвычайным вниманием.
– Знали бы вы, коллега, кем он оказался – хозяин.
– И кто же? – спросил Сергеев, предчувствуя неожиданность.
– Вепрев Тимофей Иванов.
Следователь Сергеев выпучил глаза.
– Неужели? Тот самый?
– Именно. Душегуб. Знаменитая «жертва царского режима», как назвал его господин Керенский в бытность свою министром-председателем.
– Тогда Керенский был только министром юстиции, – машинально уточнил Сергеев. – А как же потом?
– А дальше…
Это было очень громкое дело, от которого вздрогнула в свое время не только Сибирь, но и вся Россия. Крестьянин Екатеринбургской губернии села Расстегаева совершил преступление, подобные которым случались и раньше в сибирской глуши, да и не только в ней. О них судачили крестьяне, иногда преступника преследовала судебная власть и доводила его до каторги. Но чаще власть ими не интересовалась, особенно, если подобные дела проходили мимо газет. Церковь от таких событий держалась в стороне, молчала, и потому преступления, за которые самым гуманным наказанием могла быть публичная смертная казнь с колесованием, считались в сибирской глуши хоть и неприятным, но вполне возможным и даже естественным явлением. Как гром с дождем. Но, попав в газеты, оно взорвало сознание читающей публики.
Крестьянин Тимофей Вепрев изнасиловал и зарубил топором пятерых своих дочерей. Начал со старшей, которой было семнадцать лет, и закончил шестилетней младшей. Изнасиловав на глазах у всех девочек одну и расколов ей голову колуном, он принимался за другую. Жене, пытавшейся ворваться в залитую кровью избу, где визжали и ревели обезумевшие девочки, он размозжил череп, она рухнула на пороге, а вскоре все затихло.
Из соседей одни особенно не обеспокоились, другие постарались ничего не услышать. Тем более что жил Вепрев на выселке, своим хозяйством. Бил он и раньше своих до крика, но и тогда, как и сейчас, влезать в чужие семейные дела никто не хотел.
К вечеру Вепрев расчленил все трупы и бросил свиньям. На третий день дальний сосед гнал в лес корову и, проходя мимо вепревской избы, поинтересовался у хозяина, что это его баб не слышно.
– Иль сбежали куда?
– А но и сбежали, – равнодушно ответил Вепрев. – Как ушли в лес грибы драть, так, почитай, третий день гуляют. Ужо выдеру всех.
– Как бы хозяин их там не задрал, – обеспокоено сказал сосед.
– А но и задрал, – согласился Вепрев. – Задрал, должно быть, раз не идут. Сами напросились.
Сосед постоял, посмотрел на небо.
– Дожжить-то начинает?
– А но начинает, – отозвался Вепрев, хотя на небе не было ни облачка.
И глянул на соседа таким страшным зраком, что у мужика сердце упало в пятки. Немилосердно нахлестывая корову хворостиной, он рысью погнал ее в лес.
И все бы ничего, тишина, но слушок пополз, что у Тимофея Вепрева бабы сначала орали, а потом одна за другой затихли и пропали насовсем. Не иначе, как порешил их хозяин. И, непонятно как, дополз слух до Екатеринбурга, до какого-то шустрого еврейского газетного писаки. Тот появился в Расстегаеве, что-то нанюхал, уехал и тиснул: «Ненасытный Вепрь из Расстегаева!»
Губерния содрогнулась, в село нагрянуло следствие, долго всех опрашивали, долго искали и ничего не нашли. Свидетелей, конечно, тоже.
− Нет тела – нет дела, – уныло бормотал судебный следователь Соколов, садясь в дрожки, как вдруг взгляд его единственного глаза упал на открытый свинарник. Его поразили не ужасная грязь и вонь – с дюжину огромных свиней топтались по брюхо в дерьме, – а их необычно зверский вид и хищные взгляды, которые свиньи бросали на следователя. Еще больше – какое-то странное и страшное их сходство с хозяином. «Будто с одного стола жрут», – подумалось ему. Словно электрическая искра треснула в мозгу Соколова. Он соскочил с коляски.
Приказал мужикам убрать свиней из хлева и раскопать его, а потом чуть ли не руками перебрать все дерьмо. Через час обнаружилась часть скелетированной детской кисти, на которой сохранились косточки четырех пальцев.
Вепрев заревел на весь лес, звериным визгом отозвались свиньи. Душегуб надвинулся на Соколова, вращая над головой пудовым колуном. Помощники Соколова оказались проворнее. В две секунды Тимофей Вепрев, оглушенный, но не потерявший окончательно сознания, валялся на земле, скрученный вожжами.
Судебный процесс затянулся до бесконечности. Присяжные заседатели требовали неопровержимых улик и доказательств, но ни одно их не убеждало. Убедила выстроенная линия защиты – из столицы ради Вепрева, а на самом деле, ради известности, приехал сам Карабчевский. Главный аргумент сбивал с ног: Вепрев никогда не совершил бы ужасного преступления (если оно, разумеется, имело место! Но оно, бесспорно, места не имело), если бы он не был столь набожен. Слишком много религиозного опиума поглотил несчастный Вепрев. Чересчур усердно читал Ветхий Завет, а там сплошной разврат, содомизм и кровосмешение − по-научному, инцест − чуть ли не на каждой странице.
Священство, как всегда, отмолчалось, хотя аргументы защиты были вопиющим святотатством. Публика вслед за прессой, сочла, что против такого, убийственной силы, аргумента поставить нечего. Выходило, что подстрекателем к убийству оказалось Святое Писание. А если уж всё додумывать до конца, то, определенно, виноват в преступлении сам Господь Бог.
Уходил 1916 год. Тогда уже подобное направление общественного мнения всем стало казаться вполне естественным и никого не удивляло. А там наступил и 1917-й, совершилась «лучезарная» Февральская революция, которая на самом деле была почти такой же кровавой, как и Великая Французская полтора века назад. И, по циркуляру министерства юстиции, подписанного Керенским, Вепрев и тысячи таких же душегубов были освобождены, как жертвы царизма.
Разомлев на подгорающем сене, Соколов проспал рассвет. И проснулся только тогда, когда почувствовал, что в горло ему упирается что-то холодное, железное и страшное – крестьянские вилы.
Увидел он перед собой физиономию Вепрева, заросшую черной волосней. И решил, что он уже в аду.
Соколова затрясла крупная дрожь, протез вывалился из глазницы, но Вепрев, перехватив вилы одной рукой, другой ловко подхватил стеклянный глаз и опустил себе в карман армяка. Потом подумал и неожиданно откинул вилы в сторону. Сел напротив Соколова и молча стал смотреть на него, с удовольствием ощерясь.
– Ну, што, хе-хе, следатель? Чего делать-то с тобой таперича?
Соколов продолжал трястись и вдруг выкрикнул:
– Глаз отдай! Сейчас же!
Вепрев опешил от неожиданного приказа, послушно вытащил протез из кармана, обтер стеклянный шарик о штаны и подал Соколову. Тот выхватил протез и крепко зажал в правой ладони. Соколов никак не мог справиться с трясучкой, лицевые мышцы судорожно дергались в разные стороны, отчего даже Вепрев слегка оробел. Таких страшных рож ему еще не доводилось видеть.
И потому душегуб на всякий случай чуть отодвинулся. Потом снова ощерился.
– И как ты, следатель, тогда-то все угадал? Правильно хотел меня на каторгу угнать… Дак вишь, я перва жертва царского царизьма.
– Душегубец ты, а не жертва! – с ненавистью крикнул Соколов.
Вепрев ухмыльнулся и продолжал с любопытством рассматривать Соколова. Так волк глядит на затравленного и внезапно осмелевшего зайца.
– Так что ж, – хмыкнул Вепрев, – я положим, душегубец, а вы все кто? Лучше?
– Не твое собачье дело, лучше мы или хуже, – отрезал злобно Соколов. – Главное, что мы, – люди, а ты – нет.
Вепрев покачал головой, словно в укоризну, и сказал:
– Сижу вот и не знаю, что ж такое сотворить с тобой, – почесал он черную кудлатую башку. – Свиней уж нет, кормить некого. Да и толку с тебя – вон одне кости клацают. Ни на что ты мне не годен. Ладно… – махнул рукой. – Иди вон, судейский. Иди, иди, што зыришь на меня! Пущаю тебя. Ты все ж меня до каторги не довел, хотя и шибко постарался...
Соколов осторожно, боком стал сползать к краю сеновала.
– Погодь! – вдруг рыкнул Вепрев. – Шапчонку-то… шапку кидай сюда! Тебе такая ни к чему.
Шапка у Соколова была хорошая – из неблюя[2]. Такую отдавать не хотелось, но жизнь дороже.
– А но там красные в селе. Тебя за благородного примут, расстреляют. А без шапчонки ты в самый раз – голь перекатная, никому не нужон.
Соколов швырнул шапку в морду Вепреву, спрыгнул вниз, подвернул ногу, взвыл, но поднялся и, хромая, пошел по разбитой и замерзшей дороге к селу. И едва дохромал до околицы, как наткнулся на двух красноармейцев.
Он остановился, ноги подогнулись, Соколов упал, больно ударившись о мерзлую дорогу. Один из красноармейцев подошел и молча поднял его.
– От кого скачешь, старый? – спросил он. – Украл чего? Что там у тебя в руке, покажь.
– Г-г-глазной протез… г-глаз стеклянный, – едва выговорил Соколов.
– А! – понял красноармеец, разглядев пустую глазницу. – Кто гонит-то?
Соколов оглянулся на хутор Вепрева.
– Свиньям хотел меня скормить, – выдавил он из себя. – Да говорит, радуйся, что сейчас свиней нет.
– Кто? Вепрь? – подошел второй красноармеец. – Так правду говорят, что он душегуб и всю семью свою порешил?
– Правда! Честное слово! А от кары ушел потому, его Временное правительство выпустило на свободу… Благодари Бога, говорит, что нет сейчас свиней… – повторил он.
– А ну-ка, Григорий, за мной! – скомандовал старший. – А ты иди, старик, иди, – сказал он Соколову. – Не бойся. Он никого больше не тронет.
Соколов еще не вышел из села, как услышал за спиной два выстрела. Оглянулся и увидел, как над домом Вепрева сначала поднялся небольшой дымок, потом гуще и чернее и, наконец, по крыше из дранки забегали синевато-желтые огни.
[1] Так будем пить и веселиться, пока молоды! (лат.). Международный студенческий фильм.
[2] Детеныш северного оленя.

Следователь Н.А. Соколов, пришедший в Екатеринбург в одежде крестьянина и в чужой шапке (собственную у него отобрал Тимофей Вепрев).
Неожиданно боль в ноге отпустила, и Соколов легко пошел на восток. Так он шагал весь день. Потом половину ночи пробирался сырым холодным лесом, под утро вышел в поле и шел, пока не уткнулся в одиночный стог. Зарылся в него и проспал до вечера. Проснувшись, обнаружил, что никак не может разжать правую ладонь с протезом. Постепенно судорога растаяла и отпустила.
– Так-то вот, коллега, – заключил бывший судебный следователь пензенского суда. И не дожидаясь приглашения, сам наполнил обе чарки. – Не возражаете?
– Нисколько! – встрепенулся Сергеев. – С удовольствием! Только вот… – поразмыслил он. – Вепрев вроде бы раскаялся, вас пощадил. За что же красные его так? Сволочи эти большевики, что и говорить!
Соколов потрогал стеклянный черный глаз, потом несколько раз сжал и разжал пальцы правой руки, словно проверяя, сработают ли. Вздохнул.
– Может, они и хуже, чем сволочи, – произнес Соколов. – Но я не стал бы утверждать, что Вепрев раскаялся. И что он лучше их. Надеюсь, вы просто пошутили.
Соколов взялся за графин – там оставалось только на две порции.
– Ну, все! – заявил он. – Давайте по последней. Предлагаю – за здоровье Верховного! Я очень на него надеюсь, – тихо прибавил он.
– Да! – подхватил Сергеев. – За здоровье его высокопревосходительства Верховного правителя Сибири и всей России!
Выпили.
– А что фронт? – вполголоса спросил Соколов, доедая кусок стерляди.
– Фронт стоит крепко! – заверил Сергеев. – К весне будем в Москве.
– Хорошо бы! – поежился Соколов. – А что, подход к адмиралу имеете?
– Найдем, – обнадежил Сергеев.
– Он мне очень нужен, – вздохнул Соколов.
Он потянулся за последней стерлядью, и тут ему на плечо легла чья-то тяжелая рука. Соколов поднял голову.
Рядом с ним стоял рослый штаб-ротмистр, чуть поодаль − два солдата в форме австро-венгерской армии. Один усатый, другой, помоложе, бритый. «Чехи», – догадался следователь.
– Це – той! – ткнул в сторону Соколова пальцем один из чехов. – Он царя славил и жену императора. Царист!
– Этот? – переспросил ротмистр, крепче сжал плечо Соколова, тряхнул, почувствовал под армяком плечевую кость – ходячий скелет, а не человек. Офицеру, видно, понравилось, и он встряхнул сильнее.
– Однако… позвольте, господа! – Сергеев было поднялся, штаб-ротмистр незаметным тычком усадил его на место.
– Господа? – прищурившись, переспросил штаб-ротмистр. И повторил нараспев: – Га-а-с-па-а-да-а?
– Или… да… граждане! Как кому нравится.
– А может, товарищи? – вкрадчиво спросил ротмистр.
Взгляд Сергеева метался от Соколова к ротмистру и обратно. Офицер убрал руку с плеча, и следователь сжался, глядя на него исподлобья.
Штаб-ротмистр взял со стола соколовский картуз, рванул его, затрещали нитки, отлетел в сторону козырек.
– Большевистский агент? – спросил он, ощупывая картуз. – Донесения прячешь? Несешь? Большевик? Да?
– Он есть царист! – вмешался усатый чех.
– Арестовать! – рявкнул штаб-ротмистр. – В контрразведку! Но сначала в комендатуру.
– Позвольте, позвольте! – захлопотал Сергеев. – Уверяю вас!.. Перед вами следователь пензенского окружного суда Соколов… Николай Алексеевич! Я ручаюсь! Он – личность известная! Преданная всей душой…
– Кому? – брезгливо поинтересовался штаб-ротмистр. – Бывшему царю?
– Царист, царист! – заговорили чехи.
– Какому царю! – воскликнул Сергеев. – Он Верховному предан! Верховному правителю России и Сибири!.. Сейчас пили здоровье высокопревосходительства!..
– Нет! – отрезал штаб-ротмистр. – Я его опознал! Это бывший эсер Соколовский. Теперь большевистский агент. Давно за ним охочусь.
Соколов повел взглядом вокруг и увидел ухмыляющуюся рожу полового. Чехи стали по обе стороны его, один слегка толкнул в спину, другой нахлобучил ему на голову картуз с оторванным козырьком.
– Пшел!
Соколов, продолжая озираться, встретился взглядом с Сергеевым.
– Уверяю… – в страхе лепетал Сергеев ротмистру. – Ошибка…
– Ошибка будет, – вдруг шепотом быстро сказал ему офицер, – если вы станете лезть, куда не следует, господин Сергеев… Не лезьте, если хотите, чтобы я господина следователя довел до нашего начальства живым и союзнички не расстреляли его по дороге.
Соколов коротко кивнул Сергееву и шагнул вперед.