5. Боевые будни легионеров
Боевые будни чехословацкого легиона в Сибири.
ОФИЦИАНТ поставил на стол на стол графинчик монастырской водки, блюдо маринованной тонко нарезанной стерлядки, обложенной синим остро-сладким лучком. Когда перешли к чаю, принёс деревянное блюдо с горячими сдобными булочками.
– Настоящие?–строго поинтересовался доктор Деревенько.
– Иных не бывает! – заверил официант.
– Да как же они из Москвы сюда попали? Ленин, что ли, вам прислал? Или главный чекист товарищ Дзержинский?
– Нет, конечно, сударь. Испекаем у нас же. Потому и на вывеске написано: «как из Москвы», а не «из Москвы».
–Хитрецы, нечего сказать! А рецепт филипповский? – продолжал допытываться доктор. – Или как у Филиппова?
–Уж не сомневайтесь, ваша милость. Рецепт подлинный, московский.
– Значит, булки у вас с тараканами, – опечалился доктор.
Официант в ужасе отшатнулся:
– Отчего же вы, сударь, этакое говорите? И себя огорчаете, и нас обижаете! Изюм это, самый настоящий изюм – из Персии! Приглашаю вас на кухню и даже на склад посмотреть и убедиться. Извольте.
Доктор Деревенько расхохотался. И спросил у Волкова с Чемодуровым:
– Знаете, конечно, как появились филипповские булочки?
Не знали.
– При окаянном самодержавии, – начал Деревенько, – за качеством продовольствия и за ценами – чтоб лезли не вверх, а только вниз – следили городовые. Однажды в булочную Ивана Филиппова, которая на Тверской, явился околоточный и потащил хозяина в участок. А там на столе начальника лежит его, Филиппова, булка, сдобная, еще горячая. Только вот торчит из булки чёрный запечённый таракан.
– Тараканами людей кормишь, мерзавец? – загремел квартальный. – Сейчас же тебя в холодную на пару месяцев.
У Филиппова была только секунда на размышление.
– Где вы таракана увидели, ваше благородие? – обиделся он – да так натурально обиделся. – Изюминка это!
И не успел квартальный слова сказать, как Филиппов выковырнул таракана из булки и съел.
– Вкусная, сладкая изюминка. Напрасно вы отказались.
– И с каких же пор ты печёшь булки с изюмом?
– С сегодняшнего утра. Сейчас пришлю вам свеженьких к чаю, на пробу.
Примчался Иван Филиппов к себе и приказал весь изюм, какой только найдётся, немедленно высыпать в чан с тестом и послал купить еще. Так что замечательными булочками мы обязаны безымянному московскому таракану.
– И смекалке булочника, – добавил Волков.
На всякий случай внимательно осмотрев свою булочку, Чемодуров спросил доктора:
– А что, Владимир Николаевич, разузнал уже капитан Малиновский о семье государя что-нибудь? Вам известно? Куда их вывезли?
Деревенько неторопливо набил трубку, раскурил её и сказал неторопливо:
– Ничего толком не известно. Главное, нет следователя. Точнее, есть – Наметкин Алексей Павлович. Но приступать не желает. Упёрся, требует официальную бумагу – постановление прокурора. Так, дескать, по закону положено.
– По какому?– осведомился Волков.– По старому? Не действующему?
– Так ведь нового нет и когда еще будет. Но не в законе дело. Тут другое. Прокурор уже назначен новой властью, некто Иорданский, но предписание на розыск не даёт.
– Отчего же, интересно?
– Я знаю, отчего, – загадочно сказал Чемодуров.
– Так-так?– удивился Волков.– Что же вы знаете такого, что неизвестно нам, простым смертным?
– Оттого, что расследовать нечего! Сколько еще повторять? Что тут искать? Ежели что искать, то не здесь.
– Я всегда... – обратился Деревенько к Волкову. – Я всегда завидовал людям, у которых ни в чём нет сомнения. Вот и прокурор: ещё следствия не провёл, но заявляет, что никакого расстрела в ипатьевском доме не было, а так – пьеса поставлена большевиками. Дескать, чтобы заткнуть рты болтунам и мстителям, которые очень хотят палачами Романовых выступить. Тем временем, семью большевики куда-то вывезли, как договорились с немцами. «В надёжное место», как они объявили.
– Минутку, – сказал Волков. – Так ведь они объявили также о казни государя. Точно так же – официально! Документ напечатали в газетах.
– Ну и что – официальный? – рассердился Чемодуров. – Когда им надо, они какой угодно официальный документ состряпают – такая публика! Сколько можно твердить эту гадость – «расстреляли царя»!
И запыхтел возмущённо.
– И все-таки, есть что-нибудь достоверное, Владимир Николаевич? – спросил Волков.
– Почти ничего. Два-три факта.
И он рассказал, что несколько дней назад в комендатуру явился некий поручик Шереметьевский. Спасаясь от красных, он прятался в глухой лесной деревушке, а когда пришли слухи, что белые и чехословаки идут на Екатеринбург и скоро будут, двинулся сюда.
Около деревни Коптяки, у заброшенной старательской шахты в урочище Четырёх Братьев поручик наткнулся на группу крестьян, измученных, взволнованных и растерянных. При виде офицера с погонами, мужики сначала поколебались, но заговорили с ним. Познакомились. Убедившись, что Шереметьевский – не переодетый красный, рассказали ему о своих находках возле шахты.
Местные называют шахту Ганина Яма, так как рядом с ней расположено мелкое затхлое озерцо. В нём еще лет пятьдесят назад старатели промывали золотоносную породу.
С 17 по 20 июля большая лесная территория вокруг урочища Четырёх Братьев была плотно оцеплена красноармейцами. Перекрыли и дорогу от деревни Коптяки на Екатеринбург. Как раз местные крестьяне везли на городской рынок молоко, творог, кур, гусей, масло, яйца, свежие овощи. У железнодорожного переезда номер 184 скопились десятка два телег, остановились, и верховые и пешие, и даже четыре грузовых автомобиля.
Несколько часов люди терпеливо ждали. Но постепенно толпа увеличивалась, народ осмелел и стал требовать проезд. Особенно те, у кого начало скисать молоко. Но охрана не дрогнула. Сначала объясняли, что в лесу бродит диверсионный отряд белочехов, который проник сюда взрывать мосты, железные дороги, водопровод и электростанции. Однако самые смелые не успокоились, потребовали сюда красных командиров. А когда те явились и повторили историю о диверсантах, мужики попытались прорвать заслон.
Красноармейцы ответили стрельбой в воздух. Поднялась паника, несколько подвод развернулись и отправились назад, Но большинство, повозмущавшись, постепенно успокоились и смирились. Особенно после того, как красный командир пообещал, что заслон может быть снят в любую минуту, хотя у него самого уверенности в том нет.
Постепенно у переезда составился временный бивуак. Задымили костры, бабы с котелками и вёдрами потянулись к ручью за водой. Запахло гречневой кашей, толокном, овсяным киселём. Нашлись у мужичков шкалики, припасённые для окончания ярмарки.
Однако несколько коптяковских – Николай Панин, Михаил Бабинов, Павел и Михаил Алфёровы, Николай и Александр Логуновы – решили обойти охрану лесом. Дело вышло не простое: оцепление оказалось плотным, в несколько рядов. Через один ряд крестьяне сумели пройти, а назад уже никак. Красноармейцы, похоже, были давно без смены, – стояли обозлённые, в разговоры с мужиками не вступали, а сразу стреляли в них поверх голов или совсем близко. Одна пуля попала Алфёрову в каблук сапога. Обошлось, ногу не задело.
Так, оказавшись внутри оцепления, мужики бродили в лесу почти сутки. Ночью в глубине леса увидели огонь. Подошли ближе – огромный кострище горел на открытой поляне около Ганиной Ямы. Мелькали в свете огня люди, и ужасающим смрадом несло оттуда – смесью горелой шерсти, мяса, костей. И ещё был запах чего-то незнакомого, химического, едкого, отчего слезились глаза.
Над низким тёмно-красным огнём медленно поднимался дым – чёрный, жирный и тяжёлый, разнося вокруг удушливую обморочную вонь. С десяток солдат и рабочих с черными от копоти лицами подбрасывали в огонь сухой валежник, сыпали в него вёдрами древесный уголь, видимо, с ближайшей углежогни. Зачем-то бросали в огонь куски крупно рубленого мяса – так сначала показалось мужикам, засевшим в кустах. Поливали огонь керосином и еще какой-то жидкостью из керамических кувшинов – от неё огонь вспыхивал, словно взрывался белым и жарким, так что больно было на него смотреть.
Командовал здесь высокий рабочий с длинными темными патлами до плеч. В нём Арефьев признал известного Петьку Ермакова, большевицкого комиссара из Верх-Исетска.
Мужики всё никак не могли понять, что же такое ермаковцы жгут или пережигают, да еще под такой плотной охраной. Как вдруг в один момент сомнения сменились ужасом, когда Ермаков поднял с земли за волосы человеческую голову, удержал и произнёс короткую речь. Ермаков швырнул голову костёр, приказал плеснуть на неё керосина и жидкости из кувшина. Голова вспыхнула оранжево-белым шаром и затрепетала десятками огненных лоскутов.
– Спаси и помилуй, Пресвятая Богородице! – ахнул Михаил Алфёров.
Он узнал, чья это была голова. Еще полтора года назад портреты её хозяина были в каждом присутствии, в земствах, школах, больницах, а также по домам у многих крестьян – картинки, вырезанные из журналов «Нива» или «Огонёк».
Неведомая мощная сила подняла его из кустов и бросила в лес.
– Бежим, братцы, пока живы! – сдавленно крикнул он, давая ходу.
Паника всегда быстрее размышления, и мужики все, гурьбой, без мысли рванули за Алфёровым. И бежали, и продирались сквозь чащобу, пока подгибаться и заплетаться стали ноги и дыхание кончилось.
На маленькой полянке все, мокрые, повалились на траву без сил. Отдышались
– Ты что, Миняй, спужался и нас всех тряхнул? Лешего, что ль, увидел? Или беса?
– Кабы беса… непослушными губами выговорил Михаил Алфёров. – Рад был бы и не бёг…
– Тогда чего поднял всех, брательник? – спросил Павел Алфёров.
Теперь удивился Михаил.
– Да неужто, братцы, вы ничего не разглядели?
– А что надо было разглядеть?
– Да Петька Ермаков, патлатый, что такое в кострище кидал и керосином заливал?
– Петька? Узел какой-то с тряпьём кинул, – уверенно сказал Николай Панин.
– Не, не узел, – возразил Михаил Бабинов. – Голову свиную. Или телячью. Ну и вони было!
Свиную? Телячью? – вскинулся Михаил Алфёров. – А что они там пожгли, и углём присыпали, керосин лили и гадость ядовитую?
– Кислота серная, – заявил Александр Логунов.
– А с чего ты взял?
– Уж мне-то не знать, – хмыкнул Логунов.
Конечно, Логунов знал, что говорил: кузнец всё-таки, и на заводе каждую зиму подрабатывает.
– Так что он там жёг, по-твоему? – не отступал Михаил Алфёров.
– Падаль сжигали, – заявил Логунов.
– Ночью?
– А заразная? – возразил Логунов. – Язва могла быть. Тут при народе нельзя. Испуг, да и опасно.
– Язва… падаль… – исподлобья оглядел всех Михаил Алфёров. – А голову человеческую? Царя Николки голову? Её Петька и кинул, и кислоту лил. Было же объявление, что Николку большевики расстреляли. Значит, там, у Ганиной Ямы, они и жгут его, чтоб могилу никто не искал. Да неужто никто не разглядел?
Но и в самом деле, никто человеческую, тем более царскую голову не разглядел.
– Да вы что, мужики? – возмутился Михаил. – Ослепли, что ль, все сразу? Или разуму в одночас лишились?
– На такие слова мужики обиделись.
– Ты, Миняй, говори да не заговаривайся, – упрекнул его старший Бабинов. – Видано ли – всё обчество без разума, один он разумный! Бахарь[1] выискался!..
Но чем больше убеждал мужиков Михаил, тем меньше верили товарищи и под конец засыпали насмешками. Тогда и сам Алфёров засомневался, а потом и осознал: да, приблазнилась ему царская голова, и было с чего. Столько времени в лесу на ногах, от усталости все валились, да и страх натолкнуться на охрану. И ни маковой росинки во рту – шутка ли. И не такие страховища могли привидеться, да миловал Господь.
К утру они лесом пошли в сторону Коптяков и обнаружили, что везде пусто, ни одного заслона. Ушли солдаты. И невольно потянулись мужики к Четырём Братьям, не сговариваясь, и вышли снова к Ганиной Яме.
К своему удивлению, они не обнаружили следов кострища. Полянка оказалась прибранной и чистой. Была засыпана свежей глиной и аккуратно притоптана вся обширная площадка перед шахтным стволом.
С краю полянки мужики обнаружили следы ещё двух костров, гораздо меньших. Разворошив смешанную с пеплом землю, крестьяне нашли куски полуобгоревших тряпок – явно от разрезанной или разрубленной одежды. Откопали пуговицы, петли и крючки, похоже, от женских платьев и корсетов. А главное, обнаружили несколько очень дорогих вещей...
– Каких вещей? – вскрикнул Чемодуров – он часто дышал и обливался потом. – Что нашли, сколько?
– Этого, увы, я сказать не в состоянии, – ответил доктор Деревенько. – Не видел, да и крестьян не слышал. Всё со слов капитана Малиновского. Потому-то вам, Терентий Иванович, вместе с господином Волковым всенепременнейше надо эти находки осмотреть.
Разлили последний чай.
– Так что же нас ждёт? – спросил Волков. – Как вы считаете, Владимир Николаевич?
– Сейчас? В настоящий момент?
– Вообще. В будущем.
– Подождём, пока Гайда с Деникиным и Колчаком войдут в Москву. Только…
– Только – что?
Неторопливо доктор вложил в трубку три щепотки кнастера, прижал табак пальцем, зажёг шведскую спичку, прикурил и отогнал ладонью серный дым, уступивший душистому трубочному дыму.
– Собственно, мы с вами уже касались этого момента… – начал Деревенько. – Вы можете со мной не согласиться. Но мои долгие наблюдения человека, не зашоренного партийным догмами и глупостями, привели меня к твёрдому и, прямо скажу, нехорошему выводу. Для стран Антанты альянс Центральных держав – не единственный противник. Немцы, австрийцы, турки, болгары – противник явный. Но есть еще один – скрытый, до поры до времени. Антанта о нем вслух специально не говорит, чтобы не спугнуть раньше времени. Этот, их второй противник, наивный неудачник и простак, до последнего момента не должен догадываться, что давно предназначен для съедения. И воюет с ним Антанта из-за угла, под покровом ночи, притворяясь другом, и тем страшнее её удары.
Чем дальше доктор говорил, тем мрачнее становился Волков и скучнее Чемодуров.
– Кажется, и я начинаю догадываться… – произнес Волков.
– Пока наши белые, красные, зелёные и еще там какие умники воюют друг другом или в носу ковыряются, наши лучшие друзья, и любимые союзники из Антанты не спят – режут империю, как торт, на части. Немцы, не без участия еще Временного правительства, соорудили неслыханную раньше «республику» Украина, откуда они выкачивают продовольствие и уголь. Англичане соорудили «независимое государство» Азербайджан, они же – Северо-Западную «республику» на месте Архангельской губернии и Мурмана. Французы сочинили Таврическую «республику», а заодно и Крымскую. Американцы с японцами желают пообедать Сибирью и Дальним Востоком. Целиком Россию проглотить никак, а по частям – пожалуйста, очень даже просто…
С улицы донёсся топот, потом крики. Где-то зазвенело выбитое стекло.
– Что? – дёрнулся Чемодуров. – Что горит?
– Цирк приехал? – спросил Волков официанта.
Официант покачал головой.
– Да уж так, сударь, цирк... Только совсем невесёлый цирк, плохой. Уже третий день показывают.
– Надо бы и нам посмотреть, – сказал Волков.
– Я бы не стал…
Доктор положил на стол громадную «сибирку» в десять тысяч рублей.
– Достаточно? Сдачу себе оставь, любезный.
Официант поклонился:
– Душевно вам признателен, сударь, дай вам Бог здоровья.
На улице густая толпа неслась потоком, словно её гнали куда-то. Господа в сюртуках, дамы в нарядных платьях и с шёлковыми японскими зонтиками в руках. Студенты, гимназисты-милиционеры с белыми повязками на рукавах. Приказчики, крестьяне. Бежали куда-то юнкера, прислуга, разносчики, рабочие в сатиновых рубашках в горошек и черных картузах.
Когда толпа промчалась мимо, Деревенько, Волков и Чемодуров сошли по ступенькам на мостовую и двинулись в ту же сторону.
Остановившись, толпа разлилась на небольшой площади вокруг какого-то простого сооружения, смысл которого до Волкова сразу не дошёл. Только на вторую секунду он понял, что посреди площади поставлена виселица.
Обычная виселица, только вместо верёвки свисает с перекладины рояльная басовая струна в медной оплётке, а табуретку для осуждённого заменила небольшая садовая стремянка с истёртыми деревянными ступеньками.
Доктор, Волков и Чемодуров переглянулись. Волков почувствовал тягучую, нудную боль в груди, Чемодуров замер, выкатив глаза. На лице доктора появилась гримаса брезгливости, переходящая в отвращение.
– Так вот какой у них цирк… Пойдёмте отсюда, Алексей Андреевич, – тихо сказал Деревенько.
– Да-да, – поспешно сказал Волков, чувствуя, как страх поглощает и растворяет его, как если бы он, словно Иона, оказался в желудке морского чудовища. К страху примешалась жалость, непонятно к кому, может быть, к себе. Но одновременно охватило его острое и постыдное любопытство, которое властно удержало его от немедленного ухода с площади. Требовало дождаться, увидеть подробно, вблизи, как на площади будут казнить неизвестного ему человека. Волков изо всех сил попытался задавить, смять это своё отвратительное любопытство, но не смог.
Толпа нетерпеливо журчала, словно волна на песчаном берегу. Слышались торопливые реплики, восклицания и даже смех, который полоснул Волкова прямо по сердцу. Неужели можно смеяться, когда стоишь перед самой жуткой, вселенской, непостижимой тайной? Через несколько минут насильственно будет прервана, погашена чья-то единственная и невозвратная жизнь, даже если это жизнь преступника или врага. Она была один раз и больше никогда не будет. «Вот так и у меня много раз могло быть… – подумал Волков. – И это ведь навсегда… Один раз получил жизнь и – всё! Второго раза никогда не будет. Никогда!.. Остальное всё уже – без меня. И все эти люди. Они будут разговаривать, злословить, подло, хамски, жестоко смеяться надо мной, когда я буду исчезать с их глаз. И я их всех не услышу и не увижу – тоже больше никогда. Но как же весь этот мир сможет дальше без меня? Куда денется солнце, и это небо, и ветер, эта площадь? Куда исчезнет тень от виселицы и эти мерзавцы, прибежавшие на страшное представление? Нет, такое невозможно, мир без меня не сможет. Он тоже погибнет… Или нет? Он будет и дальше, и останется? Но тогда и я не могу никуда исчезнуть – ведь я был всегда?»
– Ведут! Ведут! – закричали в толпе.
– Ведут красного гада!
– Палач большевистский!
– Изверг! Кишки ему выпустить!
–Лучше голову оторвать сразу!
Рядом с Волковым прилично одетый господин сказал звучным жирным голосом – профессорским или адвокатским:
– Проклятая чека и её опричники раз и навсегда должны запомнить: никогда им не спастись от народного гнева!
В ту же секунду на площадь внезапно обрушилась тишина, словно кто-то одним движением огромной ладони сгрёб всю толпу в сторону.
В тишине послышался звонкий и размеренный стук о булыжник – стук деревянного протеза, подбитого металлическим наконечником.
Из бокового переулка на площадь вышли двое чехословацких легионеров. Они подталкивали штыками своих манлихеров старика лет шестидесяти, по виду рабочего. Его правая нога, отрезанная до колена, была на деревянном, круглом и толстом протезе. Им-то и стучал старик по площади. Протез был залит кровью, она стекала из-под культи и оставляла тёмные влажные следы на дереве и на булыжнике. Одежда на нём была изодрана и пропитана кровью, кое-где уже высохшей и затвердевшей. Короткая борода, еще недавно вся была седой, а теперь в тёмно-красных пятнах, засохших и блестящих на солнце.
Глаз у одноногого не было. Вместо правого – слива с еле видной чертой. Левая глазница вообще пустая и чёрная внутри от запёкшейся крови. Из этой чёрной дыры свисали две белые нити. На них висел, подскакивая при каждом шаге, окровавленный мутный шарик. Волков догадался, что это второй глаз, и висел он на зрительных нервах.
Чехи покалывали штыками старика в спину. Инвалид старался от них уйти и, звонко стуча металлическим концом протеза, он спешил к виселице.
– Хам большевицкий! Красный палач! – продолжали кричать из толпы.
Две женщины рядом с Волковым неожиданно завизжали прямо ему в уши, словно кошки, которым он наступил на хвост тяжёлым каблуком.
Инвалид подскакал к виселице. Он деловито придвинул садовую стремянку вплотную к столбу, проверил, держится ли, не упадёт. Стал левой здоровой ногой на первую ступеньку, и, держась обеими руками за столб, с усилием взобрался наверх.
Оттуда он молча посмотрел вокруг сквозь щель уцелевшего глаза. И толпа, непонятно почему, понемногу и нерешительно стала затихать. Одноногий глубоко вздохнул. Выдохнул. Взялся двумя руками за тонкую медную петлю и просунул в неё голову. Толпа шевельнулась, прошелестела и затихла совсем. Кто-то охнул и снова – тишина.
– Православные, – разорванным голосом прохрипел инвалид. – Господь свидетель – невинно погибаю. Никогда красным большевиком не был и в чеке никогда не служил. А вы, – обернулся он к легионерам. – Будьте вы прокляты отныне и до века! Кара Господня настигнет вас, иначе быть не может. Бог и вас покарает, и детей ваших, и внуков.
Инвалид перекрестился и ударом своей деревяшки свалил стремянку. Струна врезалась ему глубоко в шею. Кровь из рассечённых артерий вырвалась двумя фонтанчиками и прекратилась. Старик умер сразу, повиснув на струне, только дёрнулся два раза. И слегка осел в петле, когда струна прорезала горло и шею и оперлась в шейные позвонки. На грязных брюках появилось мокрое пятно.
Волков и Деревенько встретились взглядами и тотчас отвернулись друг от друга. Чемодуров беззвучно открывал и закрывал рот, как лещ на берегу реки. И как лещ на песке, бессмысленно таращил старческие слезящиеся глаза. На них внезапно проступила густая сеть капилляров, так что старика можно было принять за альбиноса.
– А разве... – проскрипел Волков, но голос не слушался.
Откашлялся, отдышался и продолжил еле слышно:
– Владимир Николаевич... Разве большевики верят в Бога? И крестятся?
– Не верят и не крестятся, – мрачно вполголоса произнес доктор.
– Тогда как же его?.. – растерянно сказал Волков и указал взглядом на повешенного.
– Как видите, очень всё стало просто. Как раз плюнуть. Этого мужика я знаю. Он, действительно, служил в Американской гостинице, устроился за два года до того, как там разместилась чека. Когда он вернулся с фронта без ноги, хозяин гостиницы взял его плотником. Из жалости. Взял, чтобы солдат не пропал, как пропадают почти все они, на фронте изувеченные, – от нищеты, водки и тоски. Но одно связывало его с чекистами. У начальника чека фамилия Лукоянов, у этого – Лукин.
– И только за это казнили?
– Знаю, что говорю, не сомневайтесь. Я ведь часто бывал в Американской гостинице. Весь персонал гостиницы чекисты разогнали, а Лукина оставили – тоже из жалости. Кем он еще мог им служить – только плотником.
Волкова внезапно охватил холод, по-настоящему зимний, и он задрожал в ознобе.
– Идёте отсюда, – шепнул он.
– Да. Пойдёмте. Терентий Иванович! – позвал доктор.
Чемодуров послушно закивал. Они стали осторожно выбираться из толпы.
Когда подошли к краю площади, из переулка, которым легионеры привели несчастного Лукина, выскочила стайка мальчишек. Размахивая руками, они на бегу кричали пронзительно-радостными голосами:
– Еще ведут! Царского сатрапа ведут! Вешать сатрапа будут!..
И едва не натолкнулись на Волкова с доктором и Чемодуровым.
Вслед за ними появились три легионера – двое солдат под командой сержанта – огромного толстяка. Штыками и прикладами они гнали впереди себя бледного до зелени приземистого широкого человека в мундире, на котором ярко сверкали форменные орлёные пуговицы.
Земля ушла из под ног Волкова. Чешские легионеры вели Пинчукова, избитого в кровь. За ними мелким шагом следовал высокий худой субъект, в котором доктор Деревенько узнал видного деятеля партии социалистов-революционеров Мормонова. Эсер Мормонов подошёл к виселице и закричал звучно и резко, как на митинге:
– Господа! Граждане! Товарищи! Вот он, подлый служитель прежней преступной власти, царский сатрап, тюремщик! Многие годы он терзал и мучил в тюрьме лучших людей нашего города, лучших людей России, революционеров! Многие из них бестрепетно отдали свою жизнь и свободу ради нашей революции и будущего России! А этот презренный лакей рухнувшего гнилого режима пытался бежать от справедливого возмездия, но был схвачен. Наши братья и освободители чехословаки не спят! Они всегда начеку!
– Да что это... что же это... – бормотал Волков. – Какой ещё сатрап... Это неправда, я свидетель, – и громче: – Никакой он не сатрап! Пинчуков – честный и порядочный человек. Я его знаю! Я сам сидел в тюрьме при большевиках и со всей ответственностью могу заявить...
– А ты замолкни! – гаркнул на Волкова толстяк легионер, и Волков, к своему изумлению, узнал в нём того самого четаржа[2], который за обручальное кольцо дал ему разрешение на проезд до Екатеринбурга.
Толстяк толкнул Волкова пухлым большим, как дыня, кулаком в живот:
– Замолкни, смерд. Бо до него, – он указал на виселицу, – тебя приеднаю, du Arschloch![3]
– Алексей Андреевич! – доктор взял Волкова за локоть – крепко, до боли – и потащи